Куда подевался весь этот пыл? Слава богу, теперь я совсем другой.
Одно время я увлекся фокусами. Днями напролет репетировал, а потом приставал к взрослым: «Возьмите любую карту. Мне не показывайте. Стоп! Ну зачем показали-то!»
Еще я мечтал стать эстрадным комиком. Заучивал анекдоты из журналов и затем опробовал их на родных: «Идет, значит, по улице человек, согнулся в три погибели, на спине тащит огромные напольные часы. Несет их, значит, в ремонт. Встречает он приятеля, тот ему… ему… говорит…»
И тут меня разбирал дикий смех. Ей-богу, мне казалось, что смешнее анекдотов не бывает. «А ты не пробовал, говорит приятель, не пробовал…»
От смеха я задыхался и стонал. Из глаз текли слезы, сводило живот, а слушатели мои, дядюшки и тетушки, лишь недоуменно улыбались.
«Ты не пробовал купить наручные часы?» «Что-что?» – не разбирала аудитория, ибо я уже был неспособен к членораздельной речи. Но повторить реплику я не мог, поскольку от смеха катался по полу.
Теперь и эту сцену я видел со стороны: парень что-то бессвязно лопочет и, согнувшись пополам, заходится безудержным смехом.
Неудивительно, что я не обзавелся детьми. Они бы нагнали тоску.
Когда я ухаживал за Дороти, о детях мы почти не говорили. Кажется, раз-другой она обмолвилась, что дети ее не интересуют, но обсуждением вопроса это не назовешь. Стало быть, потомства не будет, поскольку Нандина в ее возрасте вряд ли выйдет замуж. Наш род закончится нами.
Может, оно и к лучшему, думал я.
– Ты не понял, что все изменилось, – рассказывала мать. – Из больницы ехал такой счастливый, все егозил, радовался, что возвращаешься домой. Мы с отцом глазом моргнуть не успели, как ты соскочил с сиденья…
– Я не хочу этого слышать, – сказал я.
– …а нога твоя подломилась, и ты со всего маху грохнулся на тротуар. Но не заплакал. Хочешь улыбнуться, а у тебя только половинка рта слушается, и ты смотришь так растерянно, но все равно пытаешься…
– Мам, не надо! Сказал же, я не хочу этого слышать.
Матушка порой бывала раздражающе бестолковой. Я понимаю, она хотела как лучше, но я, похоже, только и делал, что ее осаживал: не надо! уйди! я сам! Не было случая, чтоб она не крикнула мне вслед:
– Не забудь трость!
– Она мне не нужна.
– Нет, нужна. Вспомни, что давеча случилось на стадионе «Мемориал».
Я стискивал зубы и, отвернувшись, ждал, пока мать принесет мою трость.
Она умерла в 1998-м, всего через полгода после отца. Обоих скосил инфаркт. Теперь вспоминаю мамину хлопотливость, и она не раздражает. Напротив, трогает. Но если б сейчас матушка объявилась и стала пенять, почему это улегся в майке, которую носил днем, я бы опять рявкнул: «Отстань, сказано! Мне хорошо!»