– Понятно, – кивнула она. – И любопытно.
– Да. Но тридцатые годы мне не близки. Я их не понимаю, не знаю лично, воспринимаю как давнюю историю. А холодная война закончилась совсем недавно, и этот контекст мне вполне понятен. Он до сих пор ощутим. И литература того периода была разделена занавесом, но не слишком плотным, чтобы избежать взаимного проникновения. Вот, к примеру, достаточно явная и известная параллель – Артур Хейли и Илья Штемлер. Их, так сказать, производственные романы. Но тут мы имеем дело скорее с подражанием, чем с подобием и противостоянием. А мне было интересно найти то, что вызрело независимо, параллельно и при этом пересекалось бы смыслами, символами. Куда больше моему замыслу соответствовали, например, Ян Флеминг и Богомил Райнов.
– Но Райнов болгарин, если я не ошибаюсь?
– Да, верно, болгарин. Но национальность в данном случае не имеет значения, а Болгария была по эту сторону занавеса, вернее по ту, раз уж мы сейчас во Франции. Гораздо хуже, что пара всё же не сложилась. Райнову не хватало пародийности, куража, глянца Флеминга. Его герой был слишком прозаическим, настоящим, хотя вместе с тем и полной выдумкой.
– Да. – Айви кивнула и сделала маленький глоток из чарки. – Я понимаю. Наверное, сложно подбирать подобия и анализировать их, будучи воспитанным лишь в одной из культур, а не в них обеих.
– Верно. Но мне удалось найти настоящее сокровище. Венедикт Ерофеев и Харли Томпсон. Вот они знаковые фигуры! Маркеры, маяки, якоря одновременно культуры и субкультуры по обе стороны железного занавеса. Оба были отвергнуты истеблишментом, но со временем стали культовыми. А их книги – это как Инь и Ян, разное и подобное сразу.
– Ерофеева принято сравнивать с Радищевым, нет?
– Это, конечно, сразу напрашивается. Но ведь можно проводить параллели во времени, а можно в пространстве. Мне интересно было переосмыслить тот культурный контекст, который лишь недавно ушёл в историю. Ещё по свежим следам, но уже без перестроечной обличительной конъюнктуры.
Он закончил с салатом и приступил к горячему – рису со всё теми же креветками. Впрочем, там присутствовали и другие ингредиенты, названий коих он перечислить не взялся бы.
– У обоих своеобразная дорожная история, – продолжил он. – Разумеется, в Советском Союзе имелась своя специфика, и вместо личного автомобиля наш герой использовал электричку. Но в обоих случаях это был самый массовый транспорт. Так сказать, «Большая красная акула» против «Длинной зелёной, пахнущей колбасой». Перспективной мне показалась поначалу идея Лас-Вегаса, как места ссылки. Своеобразного сто первого километра в мире капитализма. У каждого из народов был свой ад. Кстати, только побывав с вашей подачи в Вегасе, я понял, насколько близок оказался в своей гипотезе. Но конечно, Лас-Вегас – это не Петушки, а Москва. Москва вообще у нас и Вашингтон, и Нью-Йорк, и Силиконовая долина с Голливудом, и всё остальное. А возьмём персонажей. Казалось бы, ничего общего. Но как творчески они подходили к приёму всевозможных стимуляторов! Разве что у Томпсона шли эксперименты с наркотиками, а у Венечки – с алкоголем. Да, у нас развитие приняло несколько иные формы, более политизированные, что ли. Зато появился особый культурный пласт. Поколение дворников и сторожей – вот наша гонзо-журналистика!