. В первые месяцы бояре Шуйские, сторонники Старицких, буйные новгородцы, вполне могли попытаться силой убрать юного и никому из них не угодного государя, а потому полсотни вооруженных бояр, да еще с преданными холопами, Кошкину нужны были под рукой. Однако трон устоял, бояре – кто нехотя, кто с радостью – принесли клятву верности, московские полки признали новую власть, и насущная потребность в преданных сторонниках отпала. Опять же – пить каждый день без сна невозможно, тут никакого здоровья не хватит. Да и у бояр из братчины – у каждого свои дела, свои имения, поместья, государева служба по охране рубежей. Торчать в Москве вечно он не могут. Братчина обычно собиралась зимой, ближе к Рождеству, когда Юрьев день знаменовал окончание полевых работ и расчетов между крестьянами и помещиками, когда появлялось время отдохнуть, получить в казне жалованье за службу, продать в столице часть урожая или иного своего товара, а заодно – встретиться с друзьями, поговорить, сварить пивка, напиться тесной компанией до поросячьего визга, а через недельку-другую, с больной головой и хорошим настроением, отправиться восвояси, к прежним каждодневным хлопотам, к службе и весенним полевым работам. Сейчас – конец августа, самая страда на полях. Так что ни о какой братчине, ни о каком веселом разгуле речи быть не может. И сейчас, в темной полуночи, дьяк Разбойного приказа наверняка почивает после плотного ужина и фляги испанского вина, утонув в теплой мягкой перине.
– Хотя это нетрудно проверить, – пробормотал ученик мудрого волхва, закрывая глаза.
Отогнав посторонние мысли, он во всех подробностях восстановил в памяти облик боярина Кошкина: краснолицего, пышнотелого, со шрамом через левую щеку и холодным в последние годы взглядом, с реденькой короткой бородой. Вспомнил пульсирующую жилку на виске, под войлочной, стеганной золотом тафьей, вытертые в уголках глаз ресницы, холодные тонкие пальцы, столь странные при общей упитанности; вспомнил голос, неуверенную улыбку при разговорах о племяннице, столь неожиданно ставшей царицей – вспомнил все, каждую мелочь и вскоре уже представлял боярина перед собой столь же ясно и вещественно, как если бы увидел воочию. Но интересовала Зверева не личность отцовского друга, а серебристый туман, плотное облако, что растекалось вокруг него.
«Если не спит – войти не получится», – вспомнил он и решительно двинулся в колышущиеся клубы. Разумеется, мысленно.
Туман принял его, обнял, раскрыл свою бесконечность, и Андрей оказался в храме. В обширной бревенчатой церкви размером со стадион. С куполов струился золотой свет, на образах шевелились живые лица, свечи с многочисленных подставок сияли ярко, словно излучали солнечный свет. Кошкин был здесь – сидел в окружении нескольких татарских ханов, одетых в одинаковые атласные халаты, на головах красовались округлые матерчатые шапочки с шелковым валиком по краю и золотым крестиком на макушке. Боярин восседал в центре, на толстом, как барабан, персидском ковре, попивал из пиалки белый кумыс, а перед ним танцевала совершенно обнаженная, прекрасно сложенная девушка, заросшая с ног до головы гладкой короткой шерстью, с кошачьей головой и птичьими лапами вместо ступней.