Как ты можешь догадаться, для нашего брака это несчастье тоже не принесло ничего хорошего. Сузанне еще хуже, чем мне. Она очень сильно пьет, намного больше, чем следует. И когда она напивается, то становится агрессивной и выдвигает мне совершенно абсурдные упреки в каких-то упущениях, употребляя выражения, которые я даже не решаюсь повторить. Мы с ней очень рады, что у нас есть работа. Спланированная повседневная работа дает нам возможность отодвинуть от себя то, чему нет имени, то, что мы воспринимаем, как неопределенную опасность. И тогда боль становится уже не острой и невыносимой, а тупой, неконкретной и такой всеобъемлющей, будто мир потерял свои краски и стал серым. Бывают даже часы, когда я забываю о Ферди. И тогда мня мучает совесть, потому что я чувствую, что воспоминания — это действительно единственное и последнее, что я могу сделать для него. Это моя обязанность, пусть даже и мучительная: он заслужил наше сочувствие, потому что никто не мог дать нам больше радости, чем он.
У нас было прекрасное лето. Ферди мог бы ему порадоваться. Так жаль, что он никогда больше не увидит солнца…
10 октября 1979 года
…Я просто потрясен тем, что ты сообщила мне, мама. Я не могу и не хочу верить этому. Это действительно…
Извини, просто не могу больше писать. Я сначала должен подумать над этим. Не думай, что я не ценю твое доверие, но я…
Я могу…
Я пошлю сейчас это незаконченное письмо, потому что ты, наверное, ждешь ответа после того, что ты, как тебе не было больно, доверилась мне. Это не твоя вина, что я до сих пор был в таком шоке, что не мог писать тебе.
Дай мне просто еще немного времени.
Всего тебе хорошего,
Твой Франк.
28 декабря 1979 года
…Сожалею, что ты рассердилась на меня, я прекрасно могу тебя понять. Я очень долго не давал о себе знать. Но что я могу сказать тебе? Эти события уже в далеком прошлом, в 1945 году были такие обстоятельства, которых я себе сейчас даже представить не могу, и поэтому я не решаюсь ставить вопрос о том, кто виноват. То, что я тебе так давно не писал, связано также и с тем, что я ничего не могу сказать по этому поводу, кроме как «ужасно!» Я не могу дать тебе отпущения грехов, я не священник, я даже не верующий. И тем не менее, я уверен, что ты сделала все, что могла, чтобы избежать этой трагедии. Ты написала мне об этом, и я тебе верю. В конце концов, ты была тогда еще очень молодой! Тебе не нужно было принимать никаких решений. Тогда повиновение еще что-то значило, и у тебя ничего другого не оставалось. Повиновение. В страшное время…
Это было последнее письмо. Мона схватила его и помчалась наверх. Бергхаммер стоял, засунув руки в карманы своего плаща, в спальне Кайзеров, и у него был вид вещи, которую заказали, но не забрали из магазина. Окно было открыто, прохладный ночной воздух проникал в помещение. «У лета короткий перерыв», — заявил диктор новостей еще вчера утром, так оно и было. Перевернутый матрац лежал на полу, шкаф для одежды был полностью опустошен, ящики комода выдвинуты. Вещи и белье были кучей свалены на стуле и маленьком ночном столике, остальная одежда валялась просто на полу. Бергхаммер неподвижно стоял посреди этого хаоса, уставившись в пространство перед собой.