— Странно, — сказала она больше себе, чем кому-то другому, — чего только не придумаешь, когда…
Бауэр посмотрел на нее так, словно до него ничего не дошло.
— Ничего, ладно, — произнесла Мона.
Ее мобильный телефон зазвонил, и она переключила его на автомобильный динамик.
— Да? — сказала она.
Из динамика послышался слегка искаженный голос Давида Герулайтиса:
— Я только хотел сказать, что все получилось. С завтрашнего дня я участвую в семинаре.
— Супер! Я имею в виду — хорошо, что вам так быстро удалось устроиться на курсы. Прекрасно!
— Плессен, вообще-то, хотел отменить семинар. Было очень много отказов из-за истории с его сыном, и теперь людей будет совсем мало — всего семь человек, включая меня. Обычно, говорит Плессен, у него бывает от двадцати до тридцати участников. Но я убедил его, что семинар все же стоит провести.
— Хорошо, — проговорила Мона, — это действительно хорошо. Позвоните мне не позже завтрашнего вечера.
— О’кей. До завтра.
Герулайтиса она могла хвалить, а Фишера — нет. Возможно, все-таки дело было не только в нем.
— Кто это был? — спросил Бауэр.
— Ничего важного.
Герулайтис был ее человеком, Бауэра это не касалось.
Мона размышляла дальше. Возможно, Фишер напоминал ей кого-то, чье имя начиналось на «А» и заканчивалось на «н», кто тоже не придерживался никаких правил. Может быть, она завидовала им иногда. Возможно, поэтому она не могла избавиться от него. Возможно, любовь, хоть и не в полной мере, но все же не что иное, как зависть к вещам или качествам, которых не хватает тебе самому.
Мона включила радио и сделала музыку поп-радиостанции погромче, не обращая внимания на Бауэра. Сейчас у нее не было желания с кем-либо разговаривать. Ей нужно было думать, а в машине под громкую музыку это получалось лучше всего.
Понедельник, 21.07, 12 часов 10 минут
Районная психиатрическая клиника в Лемберге состояла из нескольких приземистых домов, построенных еще в семидесятые годы. Даже при ярком полуденном свете они производили мрачное впечатление.
— Как же тут можно выздороветь? — спросил Бауэр, когда они вдвоем с Моной сидели, ожидая директора, в похожей на ящик комнате с полом, покрытым серым линолеумом, и выцветшими стенами.
Мона ничего не сказала в ответ. Она думала о матери, доживающей свои годы в подобном заведении. На нее махнули рукой, как на «устойчивую к лечению», и навсегда успокоили с помощью лекарств. Одинокий солнечный луч проник в комнату, и Мона, погруженная в свои мысли, смотрела на танцующие в воздухе пылинки, ставшие видимыми в его свете. «Здесь, наверное, происходит много такого, чего мы обычно даже не замечаем», — подумала она.