В тот же день сообщение Фивы подтвердилось во всех подробностях. А старуха Фива окончательно помешалась и заговорила при дворне, блуждая по дому, о таких делах Салтычихи, о которых дворня, знавшая и видавшая немало, и слыхом не слыхивала.
– Ела, ела! Сама видела, как ела! – кричала она под вечер в кухне почти при всей дворне, размахивая руками и поводя странно сверкающими глазами. – А потом мы с ней на гнедке за Ростокино ехали. Ехали, а сосна к нам навстречу – чугу-чугу! Она и сосну за корешок да в рот… Такая прожорливая… барыня то наша, наша-то волчиха ненасытная!..
Затем, как бы опомнившись и что-то сообразив, Фива примолкла и обвела всех слушавших блуждающим, тусклым, как олово, взглядом. Все в ужасе слушали ее, не зная, что предпринять: не обращать ли на слова старухи никакого внимания или же немедленно донести обо всем Салтычихе. Между слушающими странные, болезненные речи безумной старухи находилась и Галина с Агашей. Они значительно переглядывались между собой, причем на молодых и свежих лицах их изображалась необыденная радость: видимо, речь старухи была для них чем-то, что только было известно и доступно им одним. Агаша даже не удержалась, чтобы не пошутить при таком случае.
– Все-то ты врешь, Фивушка! – смеялась она весьма добродушно. – Право, врешь! Ну где же это видано, чтобы живой человек сосну, дерево ел! Особливо наша барыня. Аль у нее скусу нет? Аль она оглашенная какая, прости господи? Не ври-ка, Фивушка, не смущай народ!..
– Всем будет конец, всем! – захрипела вдруг Фива, как-то загадочно прислушивавшаяся к словам Агаши. – Всем! И ей… будет конец и ей… и она спиной ляжет… как я… Как ткнет – я так и растянулась, голубчики мои… И в глазах помутилось, и дух-то захватило, и заломило-то в спине…
Последние слова старуха произнесла почти рыдая, а потом мгновенно, точно пронзенная, вздрогнула, вскрикнула и бросилась на пол. Ползая по полу, она стонала:
– Простите! Простите меня, православные! Виновна я перед всеми вами, много виновна! Много я зла понаделала, много с вашей волчихой делов понатворила! Аксютку Замухрышкину придушила я… Ваньку, мальчонку Алексинского, засекла я… Я же прибила рубелем и Аксинью Толстогубиху, прачку… И на всех-то я наговаривала, и за всеми-то я следила, все видела, все пронюхивала и про все вашей чертовке откормленной докладывала… А она меня за это в грудь, в грудь, прямо в грудь… А я и покатилась… так и покатилась… так и покатилась… да уж и встать не могу… так и не могу встать… О-о-о!..
Хрипло и почти шепотом проговорила все это Фива и как-то сразу примолкла, как бы совсем обессиленная. Только мгновениями слышались ее словно бы детские всхлипывания. Потом и всхлипывания эти постепенно стихли. Старуха лежала без движения, свернувшись как собачонка под забором в стужу.