«Крым» (татаро-монгольское: керим) говорит сам за себя и означает крепость. Ещё при Османской империи мы маниакально притягивали военных. Наша выдающаяся крепость, наш смытый отеческий дом, наше безудержное использование коллективных местоимений, часто захватывающее и под угрозой захвата, а в тихом единодушии всё-таки неприемлемое – не охватить вам нас ни разу ни ружьём, ни разумом. Для нас не важно, жить там долговременно или спорадически, проводить там свой рабочий отпуск или школьные каникулы. Dreamcastle можно завоевать лишь путём субтильно-фронтального мысле-чувства. Компактная mental тар в подкорке как айпад, засунутый в карман брюк. Но от Гугла мало проку, у нас есть mental cap: если надеть Крым как шляпу, причём изнутри, на кору головного мозга, то он позволит части тебя исчезнуть, перенесёт тебя в другое место, туда, где ты носила панамку, под полями которой никогда не обгорало лицо.
Хлопчатобумажную панамку, которая слишком быстро стала мне мала, я надевала как блаженный знак высокого полуденного солнца. То детство состояло из таких раритетных вещей, что из них было бы легко составить блошиный рынок беглеца. Не было у меня никакой другой шляпы от солнца, охранявшей мои мысле-чувства. Панамкин канал всегда в моде – в уповании на скорую поездку на пляж. Белая кепка, отделанная тёмно-красным рантиком. Три сочные вишни и пара зелёных листиков на принте спереди возвышались надо лбом.
Моя кепка, моя самая лучшая кипа. Крепко держится на голове, даже если я запрокидываю её, чтоб наблюдать за парашютистами на военных учениях или присмотреть, где растут лучшие вишни в бабушкином саду. В достойном процессе срывания и поедания деятельно участвуют и мои братья. А кто бы ещё мог дотянуться так высоко, как они, а кто лучше меня умел взбираться на верхушки деревьев. Я усердно выискивала парные ягодки. На дереве соседнего участка висела даже Ménage – a – trois. Парные ягоды были мне нужны, чтобы вешать их себе на уши: мои серьги, в созвучие к мотиву кепки. Они болтались как лапша на ушах – надурив меня навек, приучив к сладкому самообману.
Константин за всё лето не прикоснулся ни к одной ягодке – после того, как однажды переел их. Может, он живёт честнее нас всех, в своей поздне-модернистской мета-реальности, метафорически непостижимой для нас, невежд. Его порции перепадали мне.
Веснушки вишням родня. Мои никогда не были такими круглыми и частыми, как у моего брата, который тайком загорает через сито, как говорила мама. Через дуршлаг. Про-бой по-немецки. Я чувствовала, что не могу ей поверить. Это сито с ручкой использовала только она, на кухне, и если бы оно попало в руки ему, он бы замахивался им на меня, когда я не могла повторить английские слова, например. Но, может быть, я путала дуршлаг и фартук. (Vor-tuch, передник). Меня пробивало, что это не типичные русские слова, но с другой стороны: русский язык плещется многоструйно, впитывая французские, английские, немецкие, голландские, а прежде ещё арабские, а то и вовсе китайские заимствования и просеивая их через граммолексическое сито. Не он ли теперь просеивается через дуршлаг на кожу других языков?