— Не здесь! — с улыбкой сказали друг другу любовники.
Они говорили это, приблизив губы к губам, и слова сопровождались поцелуями, тесными объятиями, коленопреклонениями. Они все еще продолжали такого рода беседу, когда в гостиную вошел Ипполит Серес.
Поль Визир не потерял присутствия духа: он стал уверять г-жу Серес, что при всем старании никак не может вынуть у нее из глаза соринку. С помощью такого приема он и не надеялся ввести мужа в обман, но, по крайней мере, имел возможность благопристойно удалиться.
Ипполит Серес был ошеломлен. Поведение Эвелины казалось ему необъяснимым. Он спрашивал ее, чем оно вызвано.
— Но почему? Почему? — повторял он без конца.— Почему?..
Она все отрицала, не рассчитывая, разумеется, что он ей поверит,— ведь он застал их,— но ради удобства, из чувства приличия и для того, чтобы уклониться от неприятных объяснений.
Ипполит Серес испытывал все муки ревности. Он в этом сам себе признавался; он думал: «Я сильный человек; я облечен в панцирь, но под ним — рана, в самом сердце».
И, печально глядя на жену, блистающую сладострастной и грешной красотою, он говорил ей:
— Уж с этим ты не должна была!..
И он был прав. Эвелина не должна была заводить любовника из среды правительства.
Он так страдал, что схватил револьвер и крикнул: «Я убью его!» Но тут же подумал, что министру почт и телеграфов не пристало убивать председателя совета министров, и спрятал револьвер в ночной столик.
Проходила неделя за неделей, а страдания его не утихали. Каждое утро он надевал поверх своей раны панцирь сильного человека и пытался найти забвение в работе и почестях, но все было напрасно. Каждое воскресенье он выступал на торжествах по случаю открытия памятников в виде бюстов или статуй, по случаю таких нововведений, как фонтаны, артезианские колодцы, больницы, диспансеры, железные дороги, каналы, крытые рынки, канализационные спуски, триумфальные арки, базарные площади и бойни, и произносил пламенные речи. В жгучей жажде деятельности он читал и читал деловые бумаги, проглатывал их целыми кипами; за какую-нибудь неделю он четырнадцать раз менял цвет почтовых марок. И все же вновь и вновь поднималась в нем горькая и яростная злоба, сводившая его с ума. Случалось, он на целые дни терял способность соображать. Служи он в каком-нибудь частном учреждении, там давно бы это заметили, но гораздо труднее распознать безумие или бред у вершителей государственных дел. Как раз в это время служащие разных ведомств создавали ассоциации и союзы, дойдя в своем возбуждении до того, что напугали парламент и общественное мнение. Особенным синдикалистским пылом отличались почтальоны.