Котят и щенят, очевидно, топили в речке часто, но этот или погиб по-иному на суше, или сумел в последних конвульсиях выплыть — и застрял навеки в джунглях травы. Кожа с шерстью на маленьком мертвеце ещё местами сохранилась, но из глазниц и ушных отверстий пёрли, переползая друг друга, жирные, вертлявые опарыши какой-то очень телесной, белёсой окраски. Прежде чем ретироваться, я на какое-то время замер (затаив дыхание — и, вероятно, поэтому не помню смрада), зачарованный таинством смерти.
Совпадение цветовой маркировки таких отдалённых на первый взгляд вещей — спешащих из трупа личинок мух и поверхности моего собственного тела — словно бы что-то означала; но помню, я абсолютно не был готов к каким-то существенным выводам, энтомологическим или антропологическим. Да и сейчас, пожалуй, ещё не готов.
Инициации вообще бывают разные. Что уж говорить, именно в Джа и именно в те годы я впервые в жизни, что называется, получил по башке! Кстати, как раз на лугу возле Вонючки. Было больно и обидно. Получил, разумеется, от старших ребят — то есть, собственно говоря, младшеклассников, — и, понятное дело, именно за неуважение к старшим.
* * *
(Лет двадцать назад я вот так же на полдня застрял в Джа, и постепенно переместился к улицам Гагарина и Суворова. И не обнаружил за последней речку Вонючку!
Она, конечно, никуда не делась. Просто её заделали сверху бетонными плитами. Зато теперь, благодаря веб-картам, на которых она обозначена пунктиром, я впервые знаю, как на самом деле называется наша водная артерия — или, скорее всё же, вена… «В пределах городской черты река Мирновка взята в открытый коллектор ГК-4». Эта новость, видимо из местной прессы, мелькнула в Рунете пару лет назад, когда я впервые пробовал писать этот текст и искать упоминания реалий малой родины, — а теперь элиминировалась.)
МЁРТВАЯ ЗОНА
Я брёл сквозь непрерывные клубы дыма к месту своего детства. Было ощущение, как будто ползу по смутно знакомому коридору под какой-то ватной ковровой дорожкой — приподнимая её перед носом и опуская за спиной. Но пространство не ощущалось как равномерное: с каждым шагом что-то кругом неуловимо менялось, то ли нечто усиливалось, то ли, наоборот, ослабевало. Визуально это подкреплялось тем, что обрамляющие улицу двухэтажные жилые здания (построенные по единому проекту после войны силами, в основном, пленных немцев) постепенно исчезли, а сменившие их одноэтажки становились всё более похожими на дачи… Тут-то и вспомнилось научное понятие о градиенте.
Возможно, это был градиент звука: чем дальше к окраине, тем громче и пронзительнее звенела в ушах тишина. На бабушкиной улице она оказалась просто оглушительной. Даже редкий лай псов в дальних дворах — родная, с младенчества, оркестровка безмолвия — растворялся в хаосе тотального смога. И эпицентр гитарных переборов на вокзале, наполнявших собой и аполлонически упорядочивавших окрестное пространство, вспоминался как предельно отдалённый, противоположный полюс мира.