В частности, деревня Вифания, расположенная на вершине холма и на склоне его, обращенном к Мертвому морю и к Иордану, на расстоянии полутора часа пути от Иерусалима, была любимым местом пребывания Иисуса. Здесь он познакомился с семейством из трех лиц, двух сестер и третьего брата, дружбой которых он чрезвычайно дорожил. Из двух сестер одна, по имени Марфа, была чрезвычайно обязательной, доброй и усердной женщиной; другая, по имени Мария, полная противоположность ей, нравилась Иисусу своей, чуткостью и своей весьма развитой склонностью к умозрению. Нередко, сидя у ног Иисуса и слушая его, она забывала о требованиях действительной жизни. Тогда сестра ее, на долю которой приходился весь труд, кротко жаловалась на нее. «Марфа! Марфа! — говорил ей Иисус, — ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Владелец этого дома Симон-прокаженный был, вероятно, братом Марии и Марфы или, по меньшей мере, принадлежал к их семье. Здесь, окруженный дружбой благочестивой семьи, Иисус забывал все неприятности общественной жизни. В этом мирном уголке он отдыхал от придирок, которым не переставал подвергаться со стороны фарисеев и книжников. Часто он усаживался на горе Елеонской в виду горы Мориа, имея перед глазами великолепную перспективу террас храма и его вышек, покрытых блестящей чешуей. Вид этот приводил чужеземцев в восторг; особенно при восходе солнца священная гора ослепительно сияла и представлялась глыбой снега и золота. Но чувство глубокой грусти отравляло для Иисуса это зрелище, наполнявшее душу других израильтян радостью и гордостью. «Иерусалим, Иерусалим! избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе, сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» — воскликнул он в одну из таких горьких минут.
Однако многие добрые души все же и здесь, как и в Галилее, были тронуты. Но гнет господствующего правоверия был так силен, что немногие осмеливались в этом сознаваться. Боялись уронить себя в глазах иерусалимских граждан, открыто вступив в школу галилеянина. При этом был риск, что за это изгонят из синагоги, а в обществе ханжества и ничтожества это считалось самым ужасным посрамлением. Кроме того, отлучение от церкви влекло за собой конфискацию имущества. Исключение из среды евреев не означало собой приобретения прав римского гражданства; исключенный оставался беззащитным от ударов со стороны теократического законодательства, отличавшегося самой свирепой строгостью. Однажды низшие служители храма, присутствовавшие при проповеди Иисуса и очарованные ею, пришли поверить свои сомнения священникам. «Уверовал ли в него кто из начальников или из фарисеев? — ответили им те. — Но этот народ невежда в законе, проклят он». Таким образом, Иисус оставался для Иерусалима провинциалом, которым восхищаются такие же, как и он, провинциалы, но которого вся аристократия нации отвергает. Начальников этих школ здесь было слишком много, для того чтобы появление одного лишнего кого-либо особенно поражало. Голос его имел мало влияния в Иерусалиме. Предрассудки расы и секты, непосредственные враги евангельского духа, здесь чересчур укоренились.