; вечно, бывало, он что-то прибирал на своем уютном гумне; он когда-то был бурмистром; носил он белую холщовую рубаху и грешневик; сын его Максим был высокий старик с темной бородой, жена Максима, Ирина, носила белую каталку и черную клетчатую паневу. Сыновья их – Павел, Григорий и Митрофан – были женаты на красавицах; все трое теперь умерли. Особенно хороша была собою Татьяна, жена скромного, тихого Митрофана. Я видел ее впервые лет двадцать пять или тридцать тому назад; все село возило к нам на гумно рожь, в широком растворе огромной риги стоял высокий воз, а влево от него, как сейчас вижу, была она, стройная, как точеная. На ней была белая холщовая рубашка, белая «занавеска» и красная панева; обута она была в лаптях, и толстые онучи красиво обвивали ее ноги. Ее русые волосы, заплетенные в высокие косы и повязанные одним белым платком, были едва видны лишь на висках. Темно-серые глаза ее обладали каким-то особенным блеском и светлостью… Ей было лет двадцать. Я остолбенел, так поражен был я ее фигурой, ее свежестью, ее красотой… Прошло много лет с тех пор, и ни одна гнилая мысль в моей памяти о ней не смела коснуться ее светлого образа. Почему-то, вспоминая ее, я всегда слышу какую-то старую колыбельную песнь…
Совсем другое был Козий верх, где мы тоже любили бывать. Это высокий обрыв над Непрядвою напротив дубравы Тернов. Плавно протекает там река в безлюдии широкой долины… Какими жуткими бывали оттуда летние закаты, когда солнце в знойной мгле опускалось раскаленным шаром и когда[64] пахло нагретой за день полынью… Чем-то вещим веяло от этих закатов: мнились далекие стихийные века, ощущалось Дикое поле, как исстари называлась вся эта местность за Непрядвою, именно «Дикое», чудились витязи Задонщины…
Наконец, Большая лука во время сенокоса: широкий заливной луг полон веселого народа; там сено ворошат, тут его дружно сгребают в валы, а у реки Феодор Власов[65] уже поставил семь огромных стогов; звуки, краски, цветные наряды и «ай люли» и «ай люли» ритмичных хороводов – это сенокос на Большой луке, это праздник буецкого лета!
Но вернусь к приездам моего отца в Буйцы. Он останавливался наверху, в кабинете. Своего камердинера Феодора[66] он с собою обыкновенно не привозил, и его обязанности исполнял мой дядька Митрофан Николаевич. На полу раскладывались чемоданы и свертки, от которых пахло свежестью и одеколоном; но вот по коридору слышатся торопливые и скрипучие шаги толстого буфетчика Андрея[67]; он, почтительно раскланиваясь на ходу, вносит поднос с чаем и густыми сливками. Отец вынимает привезенный мне подарок, с которым я сбегаю вниз и показываю его Miss Southworth, няне и другим. Счастливые, незабвенные годы детства!