— Почему трудно? Неисполнение приказа моего по явной трусости, — перебил Гильчевский.
— Вы говорите — трусость, а он — осторожность, предусмотрительность, — мало ли что ещё. Вас же он обвиняет в гораздо более серьёзном.
— Меня? Вот как! — удивился Гильчевский. — А в чём же именно, если не секрет?
— В том-то и дело, что секрет, в том-то и дело! — многозначительно подмигнул Федотов, давая этим жестом самому Гильчевскому понять, что дело тут политическое, что отставленный от командования 402-м полком немец Кюн пустил в ход что-нибудь вроде обвинения его в замыслах ниспровергнуть династию.
Представив Кюна и в руках его бумажку именно с подобным доносом, Гильчевский сказал, глядя на Надёжного больше, чем на Федотова:
— Предчувствую, что этот Кюи за свою трусость и подлость произведён уже в генерал-майоры и едет сюда, на моё место, принимать сто первую дивизию!
— Ну что вы, что вы, Константин Лукич! — попробовал даже рассмеяться такому предчувствию Федотов, а Надёжный, который вообще оказался из молчаливых, только пожал широкими своими плечами и махнул рукой, — дескать, сущие пустяки.
— Нет, в самом деле — ведь обвинить меня там, в Петрограде, on может в чём ему будет угодно, а раз он пойдёт для этого с заднего крыльца, то и преуспеет. Нот он, значит, и будет тогда форсировать Стырь под ураганным огнём! Чего же лучшего и желать?
— Да не он, а вы, Константин Лукич, сделаете это в лучшем виде, на что и я надеюсь, и штаб армии тоже, — теперь уже посмеиваясь вполне благожелательно и похлопывай его дружественно по локтю, сказал Федотов. — А доносы на всякого из нас пишут, — на то мы и занимаем видные посты. На нас пишут, а мы отписываемся, только и всего! А теперь, — он посмотрел на часы, — адмиральский час, и сядем просто обедать.
В соседней комнате денщики уже гремели посудой, и Джек, заслышав запахи кушаний, перестал уже обращать внимание на сапоги Надёжного. Он даже покинул совещание, перешедшее к тому же к личным вопросам и потерявшее чисто деловой свой характер, и, степенно потягиваясь и поглядывая при этом на хозяина, который явно для него замешкался, вильнул призывно пушистым хвостом, потом скрылся.
— Джек, иси! — крикнул ему Федотов, в целях борьбы с его своеволием, но тут же раздался заливистый встревоженный лай Джека уже с надворья, и Федотов обеспокоенно повернулся к окну, пригнув голову, чтобы смотреть вверх.
— Что? Аэропланы? — спросил Надёжный.
— Да, тройка! Чёрт знает, сколько у них воздушных машин! Никогда нет от них покоя, ни днём, ни ночью! — взволнованно проговорил Федотов, а Гильчевский подхватил оживлённо и нескрываемо зло: