– Голливуд Голливудом, но ракеты по-любому нужны, – сказал Ринат. – Слабых бьют.
Юра вздохнул.
– Слабых бьют, это правильно. А сильных вообще нахуй убивают… Вспомни хоть Наполеона, хоть Гитлера.
– Так вы что, – наморщился Ринат, – предлагаете вообще без ракет?
– Дело не в ракетах, – ответил я. – А в том, что ими защищают. У корейцев хоть идеи Чучхе есть, а у нас? Мы что ракетой «Сармат» защищать собираемся? Свое виденье того, кто ебал Дженнифер Лоуренс?
– Спасибо, Федь, – сказал Юра. – Понял, куда ты клонишь, но при идеях я пожить успел. При Дженнифер Лоуренс мне больше нравится.
– А другие страны что защищают? – спросил Ринат.
– Как когда, – ответил я. – Вот я в детстве любил читать про физиков. Был такой американский ученый Роберт Вильсон. В конце шестидесятых он выбивал в конгрессе деньги на ускоритель элементарных частиц. И какой-то сенатор возьми его и спроси: скажите, этот ваш ускоритель позволит усилить обороноспособность страны? Нет, говорит Вильсон, не позволит. Сенатор спрашивает, а зачем тогда? И Вильсон ему отвечает – ускоритель относится к той же категории, что великая поэзия, живопись, скульптура и так далее. Все это ни капли не помогает защищать страну. Но зато делает ее стоящей того, чтобы защищать.
– И че, дали ему денег? – спросил практичный Юра.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Но цитата осталась.
– Если у нас так вопрос поднять, – сказал Юра, – то под эту твою цитату все министерство культуры отоварится. И все, кто с ними в доле, тоже. Вся эта хуета с печатями новые дачи себе построит. Распилят десять бюджетов, а великой поэзии все равно не будет. И ускорителей тоже.
– Да как же не будет, – ответил Ринат. – Как не будет, когда все это уже есть. Ускорители вот отличные – прямо щас нюхаем. Живопись, поэзия, скульптура, кинематограф – тоже есть. Искусство мирового уровня…
Юра вытянул еще одну дорожку.
– Мировой уровень, – сказал он, морщась, – ускорители, статуи… Кинематограф. Увы, Федя, увы. Ничего такого, что стоило бы защищать, в мире нет. Ни у них нет, ни у нас… Потому что…
Юра опять замолчал, как бы вглядываясь в суть вещей.
– Почему?
– Потому что ничего нет. Ничего вообще. Нигде. Никогда не было. И никогда не будет.
И Юра показал кому-то в пространстве короткий и напряженно выгнутый волосатый фингер.
Разговор, придавленный последней фразой, стих.
Если с тем, что Юра нес до этого, спорить было можно, и, наверное, даже нужно, то с этим – невозможно было никак.
Мы молча переживали невыносимую истину снова и снова – и каждый раз это было как в самый первый. Прошло еще несколько мгновений, и Юра жалостливо всхлипнул: