Три с половиной века тому назад на Британских островах Кромвель пролил королевскую кровь, но даже тогда это было после судебного разбирательства и не влекло за собой разрушения всей структуры общества. Рубка голов во время Французской революции тоже несравнима по масштабам с происходившим в нашей стране. Тоталитарные режимы, несколько раз захватывавшие власть в европейских странах, все-таки пытались прибрать к рукам и использовать уже сложившееся общество с его механизмами. На полное разрушение окружающего мира решились только большевики.
Заварив кашу, революционеры ощущали постоянный дефицит времени. Все делалось ими горячечно быстро, без оглядки: 10 ноября 1917 года была отменена петровская Табель о рангах, 22 ноября объявлено о конфискации всех меховых пальто, 11 декабря — школы отделены от церкви, 14 декабря введена госмонополия банков, 16 декабря отменены в армии все воинские звания, с 21 декабря — отменены все прежние кодексы законов. Основаны народные суды, действующие на основе «революционного правосознания». Новое общество благословляет новых хозяев жизни чинить суд и расправу. Подвыпившие люмпены, кичащиеся пролетарским происхождением, не озабоченные общечеловеческой моралью и традициями, ощутили себя представителями новой элиты и перешагивали через культурные слои, перепрыгивали через традиционную мораль, вооружаясь классовым сознанием, издеваясь над «осколком разбитого вдребезги» — поганым интеллигентом в шляпе. Позже Александр Довженко огорченно запишет, что мы стали единственным в мире обществом, придумавшим термин «гнилая интеллигенция». Слово «старый интеллигент» стало знаком отчуждения от народа, а «народные», «новые» интеллигенты, не всегда умеющие читать-писать (на Первом съезде советских писателей было несколько неграмотных делегатов), начали с того, что по-быстрому научились выступать с разоблачительными речами на политических процессах. Николай Бухарин подводит под это теоретическую базу: «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике». Видимо, эти «интеллигенты» уже не подойдут под ленинское определение из письма вождя к Максиму Горькому.
Интеллигентские воздыхания никому не нужны. Ленин уточняет: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть». Что хотим, то и воротим!..
Соученик Ленина по симбирской гимназии, поруководивший Временным правительством, которое ленинцы свергли, Александр Керенский писал, вспоминая события того времени: «В один поток слилась стихия революции и стихия разложения и шкурничества». Годы революционных разборок залегли в документах и мемуарной литературе кровавыми пластами, где много стреляют и мало живут по-человечески. Помню, как полвека назад я почти с недоверием читал воспоминания советского писателя Валентина Катаева о Дерибасовской, центральной улице родной его Одессы последних предреволюционных лет, где «духовой оркестр играл волшебно-печальный вальс, и такты, которые мягко отбивал пыхтящий турецкий барабан, улетали за пределы катка, отдаваясь в бриллиантово освещенных витринах Дерибасовской. И в душе моей было нечто такое щемящее, что я готов был заплакать от счастья». Неужели об этих же местах рассказывает будущий нобелевский лауреат Иван Бунин? Он едет по той же Дерибасовской, но уже в первые послеоктябрьские годы и наблюдает, как проспект «затоплен серой толпой, солдатней в шинелях навскидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и всем, всем, всем. А на тротуарах сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горы и ухабы. На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили многие мужики с бородами: