Правила хорошего тона были в обществе чем-то вроде правил дорожного движения на современных шоссе. Их, конечно, можно было не соблюдать, но это себе дороже. Из любопытства я взял с полки книгу об этикете, изданную в Санкт-Петербурге в 1889 году. Она определено могла попасть на глаза будущему супругу Надежды Крупской, который в это время только еще готовился заварить несъедобную кашу и как раз обучался в университете. Поесть Ильич любил и старался ни в чем себе не отказывать, благо была такая возможность — родители помогали. Согласно воспоминаниям современников, за столом будущий главный революционер обходился без крайностей и следовал этикету, потому что в противном случае могли выставить вон. Нож держал в правой руке, а вилку в левой, причем располагал их почти параллельно тарелке. Никогда не упирался локтями в стол, работая ложкой. Суп ел без шума, из ложки отхлебывал сбоку, а держал ложку большим и указательным пальцами. Хлеб ломал кусочками над своей тарелкой, а не кусал от ломтя и не сорил крошками. Рыбу ел вилкой, никогда не подносил нож ко рту. Даже странно, что он так легко, без усилий, пользовался столовыми приборами, а в дальнейшем все-таки опроверг старинную аксиому: «Люди живут так, как они едят». Но не бывает правил без исключений…
Когда я читаю не Гавриила Державина с описаниями роскошеств царского стола два с лишним века тому назад и не Сергея Аксакова или Льва Толстого с их пересказами помещичьих трапез в XIX столетии, а беру в руки Владимира Набокова, живописующего быт не самой богатой российской семьи начала XX века («Отец заказывал завтраки и обеды. Этот ритуал совершался за столом, после сладкого. Буфетчик приносил черный альбомчик. С легким вздохом отец раскрывал его и, поразмысливши, своим изящным, плавным почерком вписывал меню на завтра» или «Добрый Василий Мартынович пригласил нас «закусить»; закуска оказалась настоящим пиршеством, им самим приготовленным, вплоть до великолепного желтоватого сливочного мороженого, для производства которого у него был особый снаряд. Ярко возникают у меня в памяти лепные морщины его раскрасневшегося лба и прекрасно подделанное выражение удовольствия на лице у моего отца при появлении мясного блюда — жаренного в сметане зайца — которого он не терпел»), то понимаю, какую именно жизнь растерзали на революционных штыках последователи казанско-питерского студента Ульянова. Жизнь эта никогда не вернется, но все равно интересна. Во всяком случае, интереснее для меня, чем вычитанное описание любовной трапезы в одном из только что изданных российских романов. Герой романа, обольщающий свою пассию по имени Светлана, «вынул из кейса коньяк и сельдь исландскую в винном соусе, начал говорить комплименты…». Могу повторить: «Люди живут так, как они едят», в том числе те из них, кто прихлебывает коньячок под селедочку. Кстати, о прихлебывании: я прочел в одном нашем издании, посвященном этикету, что надо стараться, коль пьют из горлышка, не пить из одного сосуда сразу со многими незнакомцами. Никто уже не ставит под сомнение само публичное питье из горла — привыкли. Уставы такой жизни, к сожалению, передаются по наследству. На вечере в московском Доме литераторов я позволил себе нечто ироническое по поводу дирижерских упражнений бывшего российского президента в Берлине. Ах, как налетела на меня критикесса, сочинявшая в миру книги о Михаиле Булгакове, но в политике отстаивавшая право пролетарских президентов вести себя так, как те привыкли. «Ну и пусть повеселится по-нашему! — восклицала она. — Умом Россию не понять, и не надо наших людей подгонять под общую мерку!» Получилось, как в гоголевской пьесе, где сваха хвалит своего клиента: «Что ж такого, что иной раз выпьет лишнее? Ведь не всю неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый».