Рука привычно погладила бугристые наросты высохших «жевок» и провалилась в кратер. Омен не поверил руке и ощупал кратер еще раз. Слепленное из десятков застывших резинок гнездо оказалось пусто. Оконной ручки в нем не было.
* * *
Музыка из зала доносилась до третьего этажа. Христофоров представил, как отец Варсонофий, раз в год сменявший рясу на подбитый ватой красный халат Деда Мороза, мечется по залу в поисках мешка с подарками, украденного злыми гномами — медсестрами женского отделения. Гномов они играли каждый год, и с каждым разом все лучше и лучше.
Небольшая стопка историй болезни была придвинута к стене, карточки выписанных отправлены в архив — одни навсегда, другие совсем ненадолго.
История болезни Омена лежала открытой на столе, сам Омен сидел напротив.
— Ты мне не нравишься, — сказал ему Христофоров.
Омен не шелохнулся, вежливо изучая стену за спиной Христофорова, словно тот был прозрачный.
— Однако в Новый год принято дарить подарки. Пересаживайся.
Он встал из-за стола, уступая место.
— Что такое телемост, знаешь?
Омен мотнул головой.
— Это когда люди на одном конце света с помощью телекамер общаются с людьми на другом конце. У нас с тобой все проще: и страна одна, и есть скайп — компьютерный телефон с видеокамерой. Начинаем сеанс видеосвязи. Прием, прием…
Компьютер закрякал отрывистыми гудками. Омен поморщился. Христофоров явно хотел над ним подшутить.
На экран вплыла лысая, размером с изрядный чайник, голова какого-то мужика.
— Прием, прием, алло, — загудела голова.
— Москва на связи, — торжественно возвестил Христофоров, будто посылавший сигнал в космос.
«На связи», — как эхо повторил про себя Омен, еще не понимавший, в чем дело, но зачарованный подготовкой к неизвестному. Он подался вперед: ведь если Христофоров позвал, голова скажет что-то, лишь ему адресованное.
Однако лысая голова исчезла, а ее место заняла другая — в белом платке. Эта голова вглядывалась, не мигая, словно хотела что-то прочитать по ту сторону экрана. Вернее, по эту, где сидел Омен.
Он даже не сразу понял, что голова — женская. Когда понял, зажмурился от догадки и на всякий случай уточнил:
— Мама?
— Мамка, — поправила голова знакомым голосом. — Мне сказали, что ты меня ищешь, а я уж думала, давно вы меня забыли.
Омен помотал головой и закусил губу. Он не помнил, когда плакал в последний раз и плакал ли вообще, а тут — в глазах защипало.
«Заяц написал», — так говорила бабка, когда дети терли под вечер глаза. Прискакал тот заяц через заснеженные километры, взял да и написал прямо в глаза Омену. Сделал свое мокрое дело — и подтаял Судья-ледышка, полился слезами, захлюпал носом так, что на Христофорова было страшно поднять глаза: он не узнавал Омена, совсем не узнавал, как будто перед ним сидел другой ребенок.