— Откуда вы знаете про китов и бабочек?
— Мне положено, — вздохнул он. — Как ты могла поверить в такую чушь? Этим мерзавцам, которые в Интернете суициды воспевают… Загнала себя в угол своей обидой. Только всегда, когда обижаешься на кого-то, обижаешь и себя. Обида — как тучка: если уж накрыла тенью и полила дождиком, то всех без разбора. Прости отца и мать. Не для них, для себя. Давай попытаемся сделать счастливой Элату — тебя, настоящую.
Христофоров не решился сказать о смерти Славыча. До сего дня он так и не нашел нужных слов, потому что искал слова не утешения, а понимания и прощения.
* * *
Говорят, кладбище надо посещать до обеда: утром умершие гостей принимают, а вечером к себе зовут.
Христофоров передернул плечами: утром не получается, он до вечера на работе. Ему больше нравилась версия, по которой ангелы отпускают с небес души умерших только до полудня. С душой отца он встречаться не планировал, а вот посидеть, подумать на его могиле казалось правильным.
У входа на кладбище за ним увязались три пса: два сивых, один огромный черный — главарь, голова как чайник.
— Нет у меня ничего, голубчики, извините, — развел он руками.
Сивые заплясали на месте, а черный угрожающе зарычал и ухватил за край пальто.
— Пшшшел прочь! — крикнул Христофоров и остановился, боясь сделать лишнее движение.
— Маша, отстань! Иди ко мне, Маша! — раздался старушечий окрик.
Он повертел головой, выискивая Машу на безлюдной кладбищенской аллее.
Черный пес нехотя выпустил из пасти пальто Христофорова и, поджав хвост, потрусил по тропинке к часовне, из которой вышла свечница.
Христофоров подумал и пошел за собакой.
— Хороша у вас Маша, — сказал он старушке у входа. — Такая и загрызть может.
— Маша умная, — нараспев ответила свечница и посмотрела сквозь него блаженным белесым взглядом. Псина недобро косилась на Христофорова, но больше не подходила.
Поставил свечи: три за здравие, две за упокой. Потоптался у икон, не зная, что еще сделать.
Почему-то в церквях возвышенные мысли и экстатический настрой не посещали: рассматривал иконы как картины в музее, любовался резьбой иконостасов, задирал голову и прикидывал высоту купола.
Вместо слов молитвы в голову лезла всякая ерунда: хорошо ли закреплена люстра на крюке и что будет, если грохнется, кем в миру работает поющая в хоре девица, что будет, если подать в записке на помин души имя самоубийцы, и почему такая несправедливость — отнявших чужие жизни поминают без зазрения совести, а взявшим смелость распорядиться своей собственной в поминальной молитве отказано.