Ефим молча посмотрел на Савелия. Лицо у него было какое-то отрешенное, ни один мускул на нем не дрогнет, слова произносит, как давно заученные, не свои, не из души идущие — никаких чувств, переживаний. А слова-то жестокие, нутро леденящие, и впечатление такое, что говорит не человеку, которого они касаются, а неизвестно кому — бросает в пустоту, и только. Дескать, я говорю, что знаю, а ты как хочешь, так и воспринимай. И глаза у Савелия холодные, ничего не выражающие, вроде и на тебя направлены, а мимо скользят — нет тебя перед ним, горем угнетенного, нет...
Так и стояли друг перед другом: высокий худой старик с изможденным суровым лицом, с непокрытой седой головой, и молодой, крепкий, на вид — кремень, участковый.
«Официальное уведомление, говоришь, — скользнуло в сознании Ефима, — что ж, коль уж обходит оно меня, может, и живы...»
А такое уведомление на Ефимовых сыновей у Савелия было, и лежало оно в кармане его гимнастерки. Савелий перехватил бумагу у заброденской почтальонки, которая обслуживала и Гуду, время от времени приносившей сюда кому похоронки, кому вести от сыновей, отцов, мужей, а кому и это: «...без вести пропал...»
Приносила и отдавала Николаю, как главному здесь по должности — председатель не существующего колхоза, ибо тех, кому они адресовались, не было в живых...
Целая стопка таких разных сообщений собралась у него, на некоторые требовался ответ, и Николай отвечал, писал тем, кто был на фронте, об их родных и близких. Писал под общую диктовку сельчан, передавал от них «поклоны», сообщал, что односельчане с нетерпением ждут возвращения фронтовика...
Казенную бумагу о Ефимовых сыновьях Савелий никому не показывал. И это была его жгучая тайна и тайна почтальонки, недавно получившей такую же бумагу на своего мужа. Савелий попросил ее молчать. Сказал, если что, все возьмет на себя. Объяснил, почему пошел на такое «преступление»: надо, чтобы старик верил, что живы его сыновья, ждал. Знал Савелий, что есть случаи, когда родные получали официальное сообщение — «пропал без вести», а через некоторое время оказывалось — жив человек, воюет или в плену, а то и в своем лагере...
Говорил Савелий это и почтальонке, чтобы и та не верила, что ее муж пропал без вести, и она, выслушав его, ответила:
— А я и не верю, но лучше было бы, чтобы и мою бумагу кто-нибудь перехватил...
Савелий хорошо знал Ефима как человека, уважаемого во всей округе. И сыновей его хорошо знал. Поэтому не хотел допускать мысли, что они, если остались живы, могли сдаться в плен, или того горше, оказаться предателями.