Бедная фрау Грубер! Научившись при ней за одиннадцать лет справляться со сложными техническими задачами фортепианной игры, переиграв все сонаты Бетховена и все этюды Шопена, я много лет не могла избавиться от холодка под ложечкой при упоминании ее имени. Это был образ возмездия, неотделимого от нашего музыкального черного ящика. И все мои фортепианные достижения не могли искупить ее сухую строгость, и не удавалось убедить себя, что нужно быть ей благодарной, что нужно посочувствовать ей… Нет! Фрау Грубер – страх и ужас.
Годы пролетали, почти не касаясь клавиш. Когда-то и где-то в гостях или в родительском доме на праздник я садилась к фортепиано и удовлетворяла слушателей обычно Шопеном, чтоб всех и сразу наповал – и мелодически, и технически. Но случалось это реже и реже. Сестра моя стала высокоценимым в городе специалистом-логопедом: скольким людям настроила она важнейший инструмент – речь! Только исправить свою ногу ей не представлялось возможным.
Однажды я попала на великолепный концерт фортепианной музыки во Фрайбурге. Помню, впечатлилась до слез. Играла русская пианистка из Петербурга. Сама она была как херувим: тонкая, хрупкая, белокурая. И страшно становилось от той страсти и мощи, которую извергал открытый Стэйнвей. И горло перехватывало от нежного piano, которым плакал этот неприступный строгий рояль.
Как завороженная, пошла я к пианистке за кулисы. Она жила на тот момент во Фрайбурге, и я дерзнула просить ее об уроках… И незадолго до этой встречи, словно предвидя ее, я купила себе пианино.
Мы занимались по утрам, в семь часов: другой возможности мы не нашли. В эти ранние часы по булыжной мостовой Соборной площади[11] только голуби разгуливали. И под семь ударов башенных часов, у которых есть только часовая стрелка, я спускалась в полуподвальчик старого здания.
На уроках мы… смеялись. Мимо окон комнатки иногда проходили чьи-то ноги. Моя Елена-прекрасная учила меня сольфеджио и теории живо, расслабленно, с юмором. Она меня интриговала и потом подсказывала, как просто разрешить гармоническую загадку. Мы играли в четыре руки. Русская учительница раскрывала мне тайны черного ящика, не поверяла «алгеброй гармонию», а, наоборот, все правила и каноны соединяла в торжество гармонии. И я чувствовала, что пианино стало мне другом, оно любило меня и прощало…
Возможно ли, Елена? Как же ты это сделала? Что случилось там, в комнатке, где сидели мы вдвоем у пианино? Ушла обида за маленькую девочку, которую муштровала старая дева, – растворилась в музыке. Ушла боль за другую маленькую девочку, сестру. Я поняла, что тех девочек нет давно. Есть счастливые сильные женщины.