Она никогда и ничего не обещала ему. Это он избрал ее своим светочем и маяком, своей Дульсинеей… Она светила ему одним лишь именем, начертанном на почтовой карточке, одним ускользающим образом, который он нес в груди… где-то под рубашкой, под кожей, там, где сжимается и замирает что-то живое, не имеющее названия.
Она понимала это и не осмеливалась отнять у него этот свет и этот образ. Кстати, подтверждением образа служила еще и фотография, классически пожелтевшая и потертая, чудом сохраненная при всех экстремальных обстоятельствах у отца в сапоге, – лишь однажды, уже в плену, ее попытались у него изъять, но он взмолился и был при этом, вероятно, так впечатляюще страшен и жалок одновременно, что русский офицер позволил ему оставить фотографию.
«Мою крепкую веру в счастливое будущее ничто не сможет поколебать».
Она не отвечала. Ответила много позже – из чувства сострадания.
Вот, наконец, в открытке, датированной декабрем уже сорок седьмого года (почерк прыгает так, как сердце в груди), он пишет не призраку своего прошлого, а девушке из плоти и крови:
«Я невозможно, неописуемо счастлив!
Я обещаю тебе, что вернусь таким же, каким ты видела меня в день нашего прощания!
Я здоров и переполнен счастьем!» —
не спрашивая, не интересуясь, ждет ли она его, хочет ли видеть и тем паче любить, игнорируя ее пугливо-осторожную фразу «с дружеским приветом»… Это чувство к девушке, которой, возможно, и нет на свете, – единственное, что у него было за годы войны и плена!
Скелет без единого зуба – таким он вернулся. Дом его рухнул при бомбежке, и единственное, что сохранилось из его одежды в доме у бабушки, – были те самые шорты на лямках. Таким и стоял, вернувшись через восемь лет, подле забора отцовского сада – еще больший мальчик, чем был.
Многие пленные вернулись в сорок восьмом, освободив лагерные нары для русских «предателей», которые были отпущены из немецкого плена…
Приехав на родину, отец принял обет молчания на тему «война».
Все, вернувшиеся с войны или из советского плена, словно сговорились. Преодолевая голод, восстанавливая разрушенные города, – они молчали. У них не было ничего, что имели ветераны во всех странах после всех войн: ни регалий, ни наград, ни обществ ветеранов, ни почета, ни «могил неизвестного солдата» с живыми цветами. Только позор.
Многие из них, мобилизованные и выжившие, прошли вместе с кошмарами войны следующую схему: призван – воевал – проклят.
Так и ходили все, заклейменные, молчали. И не смей им сочувствовать – будешь причислен к национал-социалистам.
В Волгограде, внутри огромного мемориального пантеона Славы (голос Левитана читает не то сводки, не то стихи, а может, и то и другое – голос его задевает за живое, проникает в самую душу, создает атмосферу), двигаясь вдоль стен с именами павших в Сталинградской битве (ох, страшное, страшное количество имен!!!), ты забываешь о навязанных тебе табу и правилах. Ты движешься в этой бесконечной и скорбной аллее, представляя себе – сколько таких же юных мальчиков, но только немецких, оторванных от дома, от своих любимых, полегло здесь, под Сталинградом, вместе с русскими мальчиками… Мальчиков восемнадцати-двадцати лет, каким был тогда мой папа. И иду я по пантеону и думаю без зазрения совести: как бы создать мемориал всех жертв войны, не русских героев и немецких изгоев – а просто жертв??? У нас в то время, в восьмидесятые годы, этим словом – жертва – они не назывались. Захватчики. Клеймо.