В один из последних дней апреля, когда все живое было щедро обласкано теплом и светом, нежданно-негаданно на пороге моего фрайбургского офиса возникла Лидия. Я даже вскрикнула. Я была готова броситься ей на шею как человек, встретивший давнего друга, измученный невозможностью с кем-либо пооткровенничать или поплакать на чьем-нибудь плече… Но она была отстраненной, словно совсем другой. И я, не находя другого способа выражения своей радости, закидала ее комплиментами, ибо выглядела она здоровой и энергичной…
За чаем она изложила мне суть своего посещения. Деньги, которые я задолжала, должны быть немедленно отданы. Комаров готовится к предвыборной компании – и это требует огромных вложений.
На площадях продавали глинтвейн и сладкую вату на палочке, под шарманку кружились карусельные лошадки. Люди радостно толпились на площадях и центральных улицах, несли в руках свертки и пакеты с подарками.
Я начала было объяснять… что меня предал партнер, что выплаты приостановлены, мною поднято судебное дело, но денег пока нет… Я пыталась придерживаться тона, который предполагал между людьми отношения более интимные, чем деловые связи, хотя тотчас же почувствовала неуместность такого тона. Холодно и незнакомо усмехнувшись, Лидия прервала меня:
– Это никого не интересует. Ты знаешь правила. Я приехала, чтобы сказать тебе, что никто не станет препятствовать исполнению правил.
Она опустила чашку на блюдце (дзынь! – отозвалось в моей голове).
И вдруг – красиво откинула голову в сторону раскрытого окна, вдохнула и выдохнула с легким стоном: будто порадовавшись птичьему гомону или окончанию разговора…
– Хотела предупредить!
Подхватила сумочку и бесшумно закрыла за собой дверь.
Этой ночью у меня был… как бы это назвать? Нервный срыв? О нет, нервный срыв – это мелко. У меня был… страх. И не смерти, и не расправы надо мной в темном переулке, и не бесшумного выстрела сквозь оконное стекло офиса, как в боевиках, так чтоб осколки вместе с мозгами и кровью красиво размазались по стене, нет. Меня накрыл страх безумия. Я отрицала все случившееся, хоть оно и случилось. Я никак не могла этого принять, и, казалось, если приму, если впущу это в себя – тут и лишусь рассудка.
Этого не может быть.
Куда-то бежать, уезжать, прятаться? Ладно, пусть – но…
Это лицо, эти глаза! Эти руки, которые я держала в своих… и эти слова.
До сих пор верю, что ей было непросто их произнести.
Я всегда мечтала понимать русский так, чтобы наслаждаться игрой слов и смеяться там, где русские смеются. Мне это казалось самым важным. Ибо человек без чувства юмора – мертвый человек. Меня удивляет, с какими лицами русские могут ходить по улицам, будто недовольны чем, раздражены… Как смотрят на тебя чиновники, которые не знают тебя лично, бр! Как будто ты им денег должен… Но подружись с русскими, сойдись с ними короче, раздели с ними застолье – о, как они шутят, как смеются, как иронизируют друг над другом, но что ценнее всего – над собой. Вот это мне нравится, кому ж не понравится! Застолье – это особая школа русского языка, тут ведь, кроме шуток, еще произносятся пространные речи, тосты, и они бывают витиеватыми, как притчи, а все к чему? А к тому, зачем собрались. Мы вот в Германии тостов не произносим, поэтому к концу вечера не помним, зачем собрались. Русские тоже могут все позабыть к концу застолья, но по другой причине.