Оконфузились же под самую троицу двое петуховских мужиков, решивших пошалить с Егором. С тех пор их так и зовут жеребцами. А дело было вот как.
Время от времени Егор ходил за реку Миасс на заимку жечь для своей кузни уголь. Накануне троицы тоже решил заложить кучу, рассчитав, что за праздник она как раз подоспеет. Кучу‑то заложил, поджег, да, видно, замешкался и к Коровьему броду подошел, когда уже совсем стемнело. Егор стянул сапоги, скинул портки и только собрался лезть в воду, как из кустов выскочили двое мужиков. Один вцепился в сапоги, а другой в портки, тянут каждый на себя, а Егор перед ними без штанов стоит и тоже к себе тянет. Дернул пошибче за портки‑то, а они и порвались. Мужик, который за них держался, на землю упал. Егор тут же сгреб в охапку другого мужика и положил на первого. На одном‑то из них была опояска, так вот этой опояской он связал их обоих да и привел к самой кузне. Там станок такой есть из четырех столбов, где лошадей подковывают. Подвесил Егор обоих мужиков на ремни да и подковал им сапоги конскими подковами. Утром вся деревня возле кузни гоготала.
Оба петуховских мужика получили после этого по прозвищу, а Егор — взбучку от своей жены Степаниды. Охаживая его ухватом, она приговаривала:
— Долго ты еще страмотить‑то меня будешь, копченая твоя душа? Пошто над мужиками изгаляешься? Вот тебе, охальник!
Вообще, Степанида имела над Егором власть столь же неограниченную, сколь и непонятную. Маленькая, тощая, с вечно распущенными черными, как воронье крыло, волосами, она походила на девочку — цыганку и криклива была, тоже как цыганка. Волчком вертясь по небольшому дворику между двумя заплотами, стайкой, избой и огородом, она успевала что‑то варить, стряпать, стирать, полоть картошку, ругаться с соседками и раздавать многочисленные затрещины вертящимся под ногами ребятишкам, таким же, как она, черным и крикливым.
2
В самый канун нового, двадцатого века, тридцать первого декабря тысяча восемьсот девяносто девятого года, Степанида родила десятого по счету ребенка.
Еще утром, когда Егор собирался в кузню, Степанида, собрав на стол, присела на лавку и попросила:
— По пути зайди к Федосеевне, покличь ее. Сегодня, поди, рожать буду.
— Ладно. Я сабан мельнику налажу да тоже прибегу.
— И делать нечего! — запротестовала Степанида. — Не мужицкое это занятие.
— А этих галчат куда? — он кивнул на торчавших из‑за чувала ребятишек.
— Настя Кабаниха приглядеть обещала.
— Ну, как знаешь.
Бабушка ФедЬсеевна жила в маленькой саманной избенке об одно окно, наполовину заткнутое тряпицей. В избе было настолько темно, что Егор не сразу разглядел старуху. Только когда глаза немного привыкли к темноте, различил в куче лежащего на печи тряпья маленькое, сморщенное, как прошлогодняя картошка, лицо старухи.