Что же касается широко распространенной теории о заносном происхождении чумы, то почвеннически настроенная часть русского врачебного сообщества просто не могла принять тот факт, что возникновению повальных и заразительных болезней способствует повсеместная антисанитария и низкая гигиеническая культура населения. Русская земля, родные черноземы не могут рождать ничего вредного, злого, тлетворного. Нет, это из-за границы, из темной Азии да с гнилого Запада ползут чумные демоны, которых британские да немецкие придворные медики научились укрощать и насылать на православную Русь.
На волне паники, поднявшейся после известий о ветлянской чуме, эти народные суеверия мгновенно распространились по всей стране. Стали множиться слухи о появляющихся тут и там мертвенных чумных девах, разносящих заразу по городам и весям. Даже после того, как чума в Астрахани была военно-полицейскими мерами заглушена, толки о моровых девах продолжали расходиться. В Камышине была схвачена и брошена в реку нищенка Аксинья Петрова, принятая мужиками за моровую деву. Еще несколько подобных случаев самосуда над невинными женщинами, заподозренными в напускании порчи или повальных болезней, фиксировались годы спустя окончания ветлянской эпидемии в Саратове и Уральске. В слободе Покровской Новоузенского уезда Самарской губернии весной 1890 года был забит колами солдат Евсей Куликов, в котором узнали «холерного человека», заражающего окрестные колодцы. Летом 1892 года в Саратовской губернии сельский сход решил, что чумой и холерой заражают народ сами же врачи-иностранцы, после чего разъяренная толпа разрушила и сожгла больницу, а доктора вынуждены были спасаться бегством.
Вести о необычайной популярности в российском обществе мифов о сверхъестественных причинах чумы скоро докатились и до Европы. К тому времени в европейских государствах чума уже воспринималась как экзотическая болезнь, вызывавшая ассоциации в первую очередь с темным средневековьем и азиатским неряшеством. Самый образ тощей моровой девы, запугивающей целые деревни дюжих бородатых, обутых в лапти мужиков, не мог вызвать у обычного европейца ничего, кроме изумленного смеха. Пожимали плечами и европейские медики.
Однако нашлись люди, которые встретили новости из зачумленной России с особенным интересом. В том, что большинству казалось суеверием, они увидели подтверждение собственной правоты.
Поздним январским вечером 1899 года на Лопухинской, 12 ждали августейшего гостя. Уже зыбкая петербургская мгла заволокла кирпичные корпуса Императорского института экспериментальной медицины, превратила старые деревья вокруг бывшей дачи инженерши Михальцевой, а ныне главного институтского здания, в сонм угловатых теней — а высокий гость все не появлялся. Ближе к полуночи пошел серый ночной снег, быстро замел аллеи парка, словно маскируя что-то неудобозримое. Возле открытых ворот института с обеда топтался сторож. Он с вожделением поглядывал на свою теплую будку и с ненавистью — на мокрую немощеную дорогу, пасмурные деревья Лопухинского сада и темную аллею за воротами, в глубине которой светилось неспокойным желтым светом узкое окно.