Традиция такой прозы у нас никогда не прерывалась, и влияние первых книг не угасало, поддерживаемое в писателе рассказами Пришвина, Паустовского, Платонова. Жадно всматривается Юрий Куранов в жанр небольшого сочинения, раз от разу вернее постигая, как в нескольких строках сохранить всю полноту живой реальности и значительной мысли, следя, как от случайных черт явление наполняется поэзией и мудростью.
В юности Куранов услышит властный голос Бунина, и это влияние окажется особенно сильным, потому что в этом писателе соединились наиболее желанные, наиболее мужественные стороны русской поэтической прозы — краткость, острая наблюдательность, стилистическая безошибочность. Никакой специальной учебы не было — окликание традиций и узнавание родства совершается в прозе более потаенными путями и узнается не напрямую: только тоньше и послушней становятся инструменты писателя — свободная душа и бодрый, готовый к непредвиденным впечатлениям ум. Писатель неторопливо и последовательно работает, а талант наполняется силой. Точность его прозы становится поразительной.
Я люблю в рассказе «Голос ветра» чудесно верно отмеченную черту поздней осени: «В эти дни все оглядываются. Едет молоковоз, гремит бидонами, но вдруг остановит коней и долго вслушивается в лес придорожный: то ли падает лист, то ли ходит кто. Копают в поле картошку. Разогнутся вдруг, долго смотрят вдаль или в небо: никак журавли, да не видать чего-то». А в рассказе «Бабье лето» непременно остановишься на последнем абзаце, радуясь его неожиданности, внутренней улыбке и совершенной правде: там паук утром увидел свою полную росы паутину в лучах солнца, и «это было так удивительно, что сам паук изумленно припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса».
Прямой переклички с Буниным, Пришвиным или Тургеневым нет ни в миниатюрах Куранова, ни в его стихотворениях в прозе, но, прочитав, например, небольшой рассказ «Утро во въездной дубовой аллее», внятно ощутишь, как спокойно и уверенно стоят эти две страницы среди других образцов русской прозаической миниатюры, как полно и уважительно продолжают они животворные традиции нашей классической прозы.
Но, конечно, влияла на писателя не одна эта традиция. Сам Куранов благодарно называет среди своих учителей и Шарля Бодлера, и — особенно! — японскую писательницу X века Сей-Сёнагён, чьи маленькие новеллы были просты и прекрасны, как рисунки старых китайских художников.
Часто в самих миниатюрах, особенно в последние годы, Куранов для того, чтобы рассказать о том или ином явлении жизни, обращается к именам живописцев или композиторов, упоминает какую-то картину или сочинение. Иногда он делает это с улыбкой, сравнивая, например, своего лукавого кота с Меццетеном — персонажем одного из холстов печально-изящного живописца Франции XVIII века Антуана Ватто, или говоря в другом месте, что этот кот был похож на «какого-то таинственного министра двора при грустной, но коварной королеве». Но чаще это нужно писателю, чтобы читатель скорее понял состояние, которое владело художником в час, когда он искал воплощения волновавшего его чувства. Иногда ведь вместо многих слов довольно напомнить какую-нибудь известную картину или музыкальную пьесу, чтобы все сразу наполнилось смыслом и верно отозвалось в читательском сердце. Это — в традиции русской литературы. И Тургенев и Бунин любили к месту вспомнить предшественников в соседних искусствах, выказывая тем самым уважение к уму и воображению читателя, а вместе с тем развивая в нем умение видеть внутренние связи внешне далеких явлений. К тому же творчество писателя, развиваясь, усложняется, и он словно исподволь готовит читателей к этому усложнению. Я тут имею в виду не нарочитую запутанность сочинения — настоящий писатель всегда ищет прежде всего простоты и доступности, — а то, что связи внутри природы и человеческих отношений делаются со временем сложнее, и писатель, пробуя соответственно выразить время, видит недостаточность прежних выразительных средств.