Мать набрасывает шубу, надевает толстые самокатаные валенки и берет с полатей вожжи. Она наказывает девочкам, чем кормить отца, когда тот вернется из тракторного обоза. Мать пойдет в правление, а потом — в конюшню, еще наказавши девочкам вынуть хлеб и накрыть его на столе толстым холщовым полотенцем.
Рассвет наливает провода синевой, и те еле видны на фоне неба. Заря делает их медными, и кто-то сильный, проснувшись от крепкого сна, гонит по проводам неспокойные требовательные слова.
В летний полдень провода черны. Они гудят. От деревни к деревне сидят на столбах ястребы и сизоворонки. Они как бы прислушиваются к торопливым голосам, в которых бьет и упорствует сила.
Вечером в темном воздухе провода не видны. Но ты знаешь, что в них плывет музыка.
Одетые инеем, провода тяжелеют. С них осыпается изморозь. Красные дали заката тончайшей зеленью подергивают иней проводов, и тогда похоже, что в деревне карнавал.
Столбы уходят все дальше. Редеют и совсем исчезают деревни. Впереди леса. Линия оборвалась. Но высоко в глубине неба пролегли ровные белые полосы, совсем как провода, густо утяжеленные инеем. Они полукругом висят над землей.
Они сотканы из гремучего тумана. В них гул. Я знаю, что там, среди гула, в мягких креслах устроились люди. Они разговаривают, берут друг друга за руку, смотрят в глаза и смотрят вниз, за окно. И кто-нибудь из них, может быть, сейчас вспоминает обо мне или о ком-то другом — над землей среди неба.
Тяжелеют в лесах, тяжелеют рябины. С каждым днем все покорней склоняет сентябрь их багряные тяжкие ветви.
Ночью выпадет дождь. Он пройдет широко, грохоча по поветям и чащам. По ложбинам, в лесах, на опушке застоится к рассвету вода. Все налито водой — каждый лист, колея на дороге.
И рябины нагнутся тяжелее, ожидая рассвета.
На заре, еще солнце не встанет, в небо тонко поднимется белый рассвет — под рябинами отсветом вспыхнет заря. Заалеет так, что ломит глаза.
Рассвет облаками затянет, и пойдут облака, облака до полудня. Но праздник в лесу состоялся, состоялась заря.
Не за горами то время, когда жизнь человека от вил и до нивы целиком вырастала из леса.
Струганые стены, струганый пол, струганый потолок. Шум берез над окнами. Стол, позеленелый от времени, некрашеный сундук, лавки вдоль стен. Старые давние липы да ели сошлись в эту избу и живут здесь вот уже полвека другой, тихой и замкнутой жизнью, без шелеста хвои, без гула напряженных солнечных листьев, без холодного хода по телу весеннего сладкого сока.
По тяжелой обвремененной доске стола, среди прочих слоистых полос, залег узенький, как бы втиснутый, слой древесины. Сколько же весен назад был этот жаркий засушливый год? Но сосчитать нелегко: доска и справа и слева обтесана.