— Чушь! Из Батуми в Турцию?
— А что? Отец Москва-реку переплыл со связанными руками и ногами! На спор, помнишь, он рассказывал?
— Переплыл, когда был студентом. Ах ты мой балбес. — Майя обняла сына, прижалась головой к его замшевому боку. — Какой ты был балбес! Только мальчишка может верить, что его сорокапятилетний отец — с животиком, с сединой — одной левой проплывет двадцать километров. Только мальчишка видит в своем отце полубога.
— Пфф! Не мой случай. Поехали, а?
После кладбища они, как договаривались, отправились к Майе. В квартире было прохладно: Майя нарочно оставила окна открытыми, чтобы ветер выдул даже намек на запах лекарств и болезни. Сын обошел комнаты, осматриваясь, остановился посреди яично-желтой гостиной, ковырнул ногой марокканский ковер в рыжих ромбах. Добрался-таки до матери на третий день. А раз добрался, то ясно: собрался в Москву. Кладбище (в качестве одолжения маме), затем обед с ней — и педаль в пол. Как жаль…
— Жаль, что нельзя привязать мужчину к своей юбке, — еле слышно сказала Майя.
— Послушай, а где абажур? — недовольно спросил Богдан, задрав голову к люстре с тремя хрустальными тюльпанами.
— Какой абажур?
— Ну, естественно, тот, который всегда здесь висел! — нетерпеливо объяснил сын. — Мандариновый, с бахромой. Тот, который сначала был у деда Альберта на даче, а потом к нам переехал.
— Ох, господи… У всего есть свой срок.
— Выбросила?! — обиделся Богдан. — Мой любимый абажур? Мой абажур?
Майя махнула рукой с досадой. Она уже не помнила, куда отправила абажур — к друзьям или на помойку. И вообще, претензии сына, не навещавшего этот дом десять лет, просто смешны!
Богдан взял с полки фаянсовую голову мавра, увенчанную гирляндой лимонов, — Майя купила ее на Сицилии. Кончик его прямого носа коснулся черного носа мавра.
— Вот так, Чернушка, — сказал Богдан. — У всего свой срок, говорят. Лучшие воспоминания детства у меня с этим абажуром. В одном круге света все вместе, смех, разговоры… Финита! Истек срок воспоминаний! На свалку мое детство… И обои ты поменяла. Шторы другие, диван другой. Картины…
— Славная пастель, правда? — Майя указала на пышную, в духе Ботеро, персиковую женщину со скрытым шляпой лицом, сидящую на морском пляже. — Она из Барселоны. Этот рисунок из Праги, на Карловом мосту сидел художник.
— А это убожество? — Богдан указал на косой акварельный натюрморт с ученически выписанными розанами.
— Это я месяц назад нашла в коробке. Степа нарисовал лет в двенадцать.
Богдан притворно застонал.
— Боже ж мой! Да, линия наша идет на понижение. Помнится, мне отец талдычил: «Я в двенадцать лет стал шахматным чемпионом Москвы среди юношества! — Он заговорил высоким, комично негодующим голосом. — А ты в двенадцать лет — чемпион двора по валянию дурака!» Хо-хо! Что бы он сказал про Степу — ой-ей!