- Ну и ну! - рассмеялся Джим. - Очень бодрящая обстановка, как говорит наш друг Цезарь, - он взглянул в окно, где быстро сгущались сумерки. - Однако нам, кажется. пора ехать. Остаётся восемь минут до выхода.
Доктор Рендаль спустился первым и, усадив Салли, Чарли и Джима в свой поместительный «крайслер», повёз их боковыми улицами к переполненному «Колорадо».
Ровно через восемь минут Джим Робинсон вышел на сцену.
Едва только его высокая фигура появилась на эстраде, точно лавина обрушилась в зале. Горчичный Рай аплодировал своему певцу.
Джим Робинсон поклонился. Потом обернулся к роялю, за которым уже сидел Джордж Монтье, и что-то тихо сказал музыканту.
Рояль зарокотал, и вверх взмыла сильная и мягкая волна звуков. Джим положил руку на полированную крышку рояля и запел. Он пел старинный негритянский гимн:
«Великая река течёт. Она течёт и всё уносит с собой. Она всё знает, великая река. Она видела людей, и многие страны, и человеческие страдания, и радости. И течёт, течёт и стремит свои большие воды невозмутимая великая река».
Зал вздохнул. Волшебный, проникновенный голос певца вливался в души людей. Глубокая страсть, сила и скорбь дышали в этом голосе. Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и слушатели замерли, вливая в себя вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощённые в этом гимне.
Замер последний звук, и люди, очнувшись, неистово загрохотали, засвистели и застучали ногами от восторга.
- Теперь русскую песню! - внезапно крикнул чей-то высокий юношеский голос, и зал, точно только и ждал этого сигнала, начал взывать громко и настойчиво:
- Русскую песню! Русскую песню!
- Давай, давай, Робинсон!
- Песню Советов!
Но тотчас же в эти голоса вмешались другие - визгливые, злые:
- Долой красные песни!
- Не позволим!
- Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!
В разных углах зала виднелись взволнованные, возбуждённые лица. Соседи волками смотрели друг на друга. Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:
- Пусть только попробует, чёрная образина, - мы ему покажем!
Джим Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье. Музыкант положил тёмные пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать. Певец слегка кивнул - не то слушателям, не то аккомпаниатору. Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг все стихли. Эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.
«От края и до края,
От моря и до моря…» -
пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке. Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно. И перед каждым слушателем возникало видение какой-то необозримой, светлой страны, синих морей, золотых хлебов и солнечной бесконечной дороги, по которой так хорошо и вольно шагается весенним утром. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло счастьем и уверенностью, так что каждому хотелось выпрямиться, расправить плечи и смелым взором окинуть мир.