Йен и Микки очень рисковали, обращаясь к этим данным.
— Блять, Лайтвуд, может ты уже уйдешь? Время не резиновое, а тебе нужно вернуться до наступления темноты, чтобы показаться отцу.
Алек непременно бы вызнал, откуда Мик успел понабраться древних оскорблений, если бы не невидимая блокада в горле, мешающая говорить.
— Только не говори, что струсил в последний момент.
— А если… — слова вырываются из горла с хлюпающим звуком. — Если он всё это время, почти год, жил с мыслями о том, что я предал его? Что это я рассказал?
— Брось, Алек, — подаёт голос Йен с другого конца комнаты. — Твой отец наверняка рассказал ему, что не ты его сдал. К тому же, если он правда любит, то никаких обвинений и ненависти быть не может.
Йен встаёт с места.
«Я проголодался, пойду посмотрю, что миссис Лайтвуд приготовила на завтрак».
Конечно же, они должны обмениваться ничего незначащими сообщениями для конспирации, но Йен действительно выходит за дверь.
Алек поворачивается как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как желваки на скулах Микки начинают ходить ходуном.
— Любовь — не зло, Мик, — сам не знает, зачем говорит это, просто понимает, что должен. — Любить не того, кого выбрали Старейшины, любить не для продолжения рода — это нормально.
Последние слова тонут в истеричном смехе.
— Ебало завали, понял? И никогда больше не неси такой чуши. Мы живем не в том мире, Лайтвуд. Любовь — не двигатель прогресса, не гарантия мира. Любовь — это блядское ничто. Пустота.
— Тогда почему ты помогаешь?
Микки лихорадочно облизывает губы, но не отвечает.
— И ты не отрицаешь, — кулаки и удары давно в прошлом, но Алек бы не удивился, если бы Милкович ударил его. — Не говори, что не видишь, как он смотрит на тебя, и что вы всю жизнь собачитесь не из-за этого.
— Нахуй его. И эту любовь, как вы её называете. А ты собери яйца в кулак и иди к Магнусу, мы с рыжим не для того свои жизни ставили под удар, чтобы ты строил из себя кисейную барышню. Иначе и тебя нахуй.
И как всё время до того, как Микки начал разговаривать, он обменивался сообщениями без использования мата?
* * *
В лесу становится все темнее, уже даже свет избушки неспособен сразиться с мглой и отступает. Освещенный круг становится всё меньше.
Алек крепко сжимает чужие холодные пальцы. Чем меньше света, тем мертвее воспоминания.
* * *
Алек выходит на залитую солнцем поляну и выдыхает. Прогулка по лесу под ручку с колотящимся в груди сердцем и сотнями вопросов отбирают все силы. Он вынимает из волос серовато-синий листочек.
И не сразу замечает, что на поляне он не один.