Потом как будто стало прохладнее. Серафима подняла голову, жадно глотая воздух: никого ни в поле, ни в небе не было, только рожь волновалась.
Домой прибежала вся в волдырях, с опаленными волосами. Дед, как увидел, чуть с кровати не свалился. Серафима, рыдая, рассказала, что над полем баба огненная летает, живьем ее хотела спалить. А дед, вместо того чтобы пожалеть, начал крыть такими словами, что внучка забилась в дальний угол и голосила там от боли и обиды. Вернулась мать, но, прежде чем Серафима успела кинуться к ней за спасением, дед прорычал:
— Дура твоя Полудницу обидела! Беги задабривай!
Мать растерянно застыла на пороге. Она, как и все в Стоянове, всю жизнь прожила и веря в потусторонних соседей, и не веря. Но дед буйствовал, Серафима — настоящими, неоспоримыми ожогами покрытая — с плачем все подтверждала, и мать засуетилась, собирая в узелок хлеб, яйца, соль четверговую…
Пришла Танька, выслушала всех и наорала на деда: что он суевериями людей изводит, суеверия давно запрещены — хоть в партии, хоть в церкви. Серафиму Танька успокоила, ледяной водой облила, смазала желтками. Ожоги оказались несильные, только брови совсем спалило. «Это хулиганы подшутили, в простыню замотались, зеркальцами подсвечивали, а под конец головешками закидали», — говорила Танька, и Серафима, хоть и помнила, как на самом деле было, успокаивалась. В прошлом году озорники соседку чуть не извели. К пугалу целую систему веревок протянули и начали представления устраивать — вроде как оживает пугало по ночам. Бабку едва удар не хватил. Дед, слушая Таньку, бушевал за занавеской, говорил, нечего пугала ставить и прочие истуканы, в них залезают всякие, у кого своего тела нет. Сказано, кумира не сотвори, а кумир — он и есть истукан. Вон Ленина поставили, хоть и говорили им, что нельзя, что поселится кто-нибудь в этом Ильиче. И нет с тех пор жизни в Стоянове. А Ленин ходит по ночам — белый, страшный. У деда бессонница, он его из окна видел.
Деду поднесли выпить, и он затих. А Серафиму уложили на лавку, на живот: спина в волдырях была. Серафима слушала взрослую Таньку и начинала верить, что не было никакой бабы, а были стояновские дураки, вставшие один другому на плечи, накинувшие сверху простыню и швырнувшие в Серафиму головней. А остальное она сама выдумала, с перепугу.
Утром проверили приношение во ржи — нетронутое оказалось, только узелок мышами погрызен. То ли и не было никакой Полудницы, хлебов хранительницы, то ли побрезговала она дарами. Дед велел не рассказывать, что случилось, а то сразу поймут, кто урожай загубил. В том, что поле в этом году не родит, он не сомневался. Серафиме к полю даже подходить запретили, да она и сама бы туда не сунулась.