Полистаем, однако, словари. Возьмем иностранные издания, самые фундаментальные, основополагающие, нормативные — десятитомный Ларусс, двухтомный Уэбстер и прославленный оксфордский однотомник. Все они имеют солидную репутацию. Не отразился ли в их определении понятия «террор» конкретно-исторический опыт данной страны и суждения ее правящего класса?
Итак, французский Ларусс: «террор — насилия и преступления, осуществляемые систематически с целью держать группу индивидуумов в страхе». Три строчки, а за ними многое… Ночь в прерывистом пламени мушкетных выстрелов, звон алебард, лязганье шпаг, белые кресты на дверях домов, где жили гугеноты — единоверцы и подданные рыжего короля Наварры, впоследствии Генриха IV на французском престоле. Они съехались в Париж по случаю его бракосочетания, но попали в ловушку религиозных распрей. В эту ночь святого Варфоломея католики убивали гугенотов, и она навсегда осталась синонимом массовой резни, беспощадного террора.
Штурмом крепости-тюрьмы Бастилия открылась первая страница революции 1789—1794 годов во Франции. В детстве я прочел серию немудреных романов на сюжеты французской истории, выходивших в зеленоватых обложках издательства «Каспари». Эта расхожая литература укачивала на своих коленях не одного подростка, и пудра фрейлин старого королевского двора, этот снег монархического Олимпа, окутывала юного читателя фантастическим и пьянящим облаком.
Феодализм еще хотел нравиться. Дворянские поверья приукрашивали его прошлое. Историко-бульварная литература Европы, в том числе и царской России, румянила, припудривала его облик. Спустя два века средства массовой информации с еще большим рвением внушали американцам симпатии к одному из последних самодержцев на земле — к шаху Ирана. Лживая пропаганда — жестокая птица, вроде грифов — обожает мертвечину.
Так вот и вышло, что мальчишкой, не постигшим смысла революционных событий в Париже, я оплакивал судьбу королевы Марии-Антуанетты. Спустя два-три года я стал понимать живую, реальную жизнь, начал читать серьезные книги и уже бредил Маратом, восхищался Сен-Жюстом, сидел с ним рядом на заседаниях Конвента, распевал Марсельезу, сражался при Вальми, где волонтеры, применяя новую тактику, разбили войска интервентов.
«Революционная Франция оборонялась от монархической Европы», — писал Ленин. Королевская семья была в тайном союзе с чужеземными пришельцами. Я ненавидел Бурбонов и в Марии-Антуанетте узрел не только грациозную женщину с приторно ангельскими глазами, но фурию в короне, нарядное олицетворение жестокого деспотичного легитимизма, на который с такой грозной силой и блеском государственного творчества поднялась французская революция.