Но сегодня наша классная, миссис Фиппс, вроде бы вообще не собирается выяснять, что там и как у ребяток. Она смотрит прямо на меня.
Миссис Браунинг предупредила, что про мои дерзости мы еще поговорим, так что я ждала чего-то подобного. Меня бьет дрожь. Я же всегда веду себя примерно.
– Элла! – говорит Фиппс. – Элла, пойдем со мной, пожалуйста. Сумку и куртку возьми с собой.
Широко раскрыв глаза, я переглядываюсь с Лили и Молли, чтобы они не заметили, как я вся похолодела. Меня отправляют домой за то, что я нагрубила учительнице. Я подхватываю сумку, отбрасываю назад волосы с длинной стороны и пробую улыбнуться.
– А куртку? – напоминает Фиппс.
Смотрит она на меня как-то странно. Нервирует взглядом. Обычно она меня любит. Даже говорит порой: «Хорошо, что есть хотя бы ты, Элла», и от этого остальные ненавидят меня еще сильнее.
– Вообще-то… я без куртки? – говорю я вопросительным тоном, слегка растягивая слова по-австралийски: я слышала, так делают другие девчонки, когда хотят побесить учителей.
Они терпеть не могут, когда утверждение звучит как вопрос. Я просто не знаю, что еще делать. У меня колотится сердце.
– Правда?
– Правда.
Она собирается добавить еще что-то, но умолкает. Платье на ней уродское, Лили за ее спиной тычет в него пальцем и гримасничает, переглядываясь с остальными, а те хихикают.
Все вокруг пялятся на меня, и мне хочется удрать. Не поднимая головы, выхожу из комнаты вслед за Фиппс. Задира Тесса вскидывает голову и закатывает глаза, когда я прохожу мимо.
Я вдруг замечаю, что делаю шаг в сторону, чтобы пнуть ее сумку.
Во мне шевелится Бэлла.
Я выхожу из комнаты отдыха навстречу неприятностям.
В директорском кабинете ждет моя мама. Она сидит на стуле для посетителей, а наша директриса миссис Остен, как обычно, прихлебывает из бутылки с этикеткой «Вода», хотя всем известно, что обычно внутри водка. Обе хмурятся.
Ну знаете, это уже перебор.
Представляю себе, как буду втолковывать им: «Это не я. Это Бэлла. Она вроде как демон, который живет у меня внутри. Там она сидит с тех пор, как я себя помню, а ты думала, что у меня просто детские истерики. Когда мне было лет семь, я поняла, что про нее никто не должен знать. Честно говоря, до шести лет я себя плохо помню. Наверное, я была таким противным ребенком, что пришлось стереть мне память». И тогда можно считать, что все пропало. Родители, наверное, отправят меня в какую-нибудь пафосную психушку, где мне придется высиживать сеансы групповой терапии, пока кто-нибудь из врачей не поверит, что я «исправилась». Вся школа будет несколько недель только обо мне и сплетничать, как бывает, когда кто-нибудь загремит лечиться от анорексии, и я сюда больше никогда не вернусь.