— Зачем же он это сделал?
— А шут его знает… Смирить меня што-ли хотел… Порой на него точно что находило… Сам станет белый, как полотно, все лицо перекосится… Точно не в себе делается… Всего дергает… А только такую кон-фузию я допустить не смог. Ну, вот, и ушел… Посмотрел, поискал, да лучше Рязани не нашел места. Только ты про это никому не сказывай, а то царь Петр померши, а воевода-то наш ведь человек кляузный… Чего доброго, объявит «Слово и дело», и потянут меня на расправу к распроклятому немцу Бирону, что теперь у нас заместо царя правит…
Слух об этом до властей не дошел, да если бы и дошел, то все равно на него не обратили бы внимания. Крякутной человек смирный, варит смолу, никому поперек дороги не стоит, а что он рассказывает всякие небылицы про себя — так пусть рассказывает. Явно — человек не в своем уме.
Но вот незаметно пролетели так года три, ну, может, четыре и тут-то именно произошло то, о чем было говорено с самого начала.
В один день, как-то, Крякутной, одетый в тот самый зеленоватый кафтан с красными отворотами, в котором он пришел сюда, явился сначала к воеводе, а затем и ко всем, кого только знал, и заявил:
— Завтра утром, ежели будет ветер, приходите ко мне на мою смолярню, я буду летать по воздуху.
Ну, подумали рязанцы, кончено дело. Рехнулся наш подъячий. Кто поглупее — смеялись.
— Ну и птица, — кричали ему вслед. — Гляди, как полетишь — ворон всех перепугаешь.
Советовали ему хвост себе приделать… Другие рекомендовали ниточкой к воробьиному хвосту привязать себя… Словом, издевались всячески. Самые смешные у нас, ведь, сума-шедшие да пьяные… Но были такие, что и жалели.
— Бедный ты, бедный, — говорила ему. — А все потому, что один. Не женился — вот тебе и страдай…
Другие говорили, что это ему наверно за грехи. В церковь мало ходил, а с молоду поди чего-чего не делал. Вон и там где-то за морем человека потрошил, да младенцев в спиртусе разглядывал…
Но сам Крякутной ничего этого не слышал и не замечал… Радостный, веселый ходил он по улицам Рязани и встречному и поперечному говорил о задуманном им полете. Одно только его беспокоило: вдруг да не будет ветра…
Беспокойство, однако, оказалось напрасным… Когда на другой день он встал в пять часов утра, солнце светило во всю, а деревья, зеленевшие молодой зеленой листвой, шумели от дувшего южного ветра.
Крякутной подошел к одному из своих самых больших котлов, поднял доски, скрывавшие выкопанную здесь яму, теперь забитую какой-то мокрой соломой и навозом, густо политыми дегтем, и поджег. Когда загорелась солома и повалил густой, смрадный дым, он вытащил из находившегося рядом сарая огромное просмоленное полотно, подтащил его к яме, раскрыл завязанную внизу дыру, закрепленную обручем и, морщась от дыма, разъедавшего ему глаза, с волнением стал вглядываться в полотно. На лице его, обыкновенно таком спокойном, заметно отражалась какая-то тревога. Видно было, что его что-то сильно волновало. Но вот прошло не более получаса, как полотно зашевелилось, начало вздыматься, словно ожило, а с тем вместе ожило и лицо Крякуткого, засветилось радостью.