Грузии [Чочиев 1991: 43]
[38]. Нет грузинских территорий, неприкосновенность которых опиралась бы на непрерывность политической традиции: грузинские царства XVIII века Картли-Кахети и Имерети исчезли в XIX веке, а то, что нынче зовется Грузией, заново выделилось в XX веке из Российской империи, и власть этой новой Грузии над южными осетинами – невольный посмертный подарок от русского царизма, своекорыстно подтвержденный большевиками.
Этот последний ход мысли – современная Грузия как отпочкование Российской империи, неожиданно для себя сыгравшей на руку грузинскому шовинизму, – вовсе не является только осетинским идеологическим достоянием. В архиве Д. С. Раевского я видел листовку, датированную условно 1991–1992 годами и выпущенную некой сепаратистской организацией «Комитет за освобождение Мингрелии». В листовке объявлялось, будто Мингрелия (составлявшая до начала XIX века независимое княжество) «была завоевана для Грузии русскими штыками». Но в мингрельском случае этот риторический троп, помнится, был обрамлен декларацией, выдержанной в лучшем стиле революционного автохтонизма: мингрелы живописуются исконными обитателями Черноморского побережья, к которому без русской помощи никогда не получили бы доступ грузины; мингрельский язык – «один из древнейших на земле», на нем говорила античная героиня Медея, и далее в том же духе.
Напротив, осетинским публицистам и политикам мотивы «потерянного времени» и восстания во имя «великого возврата» чужды безоговорочно, а подобные попытки со стороны других народов расцениваются ими как потенциально катастрофические для тех. Например, выпадая из советской системы, «возвращаясь» в 1920 год, Грузия, на взгляд осетин (и демократа Чочиева, и номенклатурщика Галазова), сразу же поставила свои границы «вне закона», ибо по российско-грузинскому договору того года они не были размежеваны [там же. Северная Осетия 1995: 3: 174 и сл.]. Образу истории у грузин как серии трагических отклонений от совершенного состояния союза народа с «назначенной» ему землей противостоит у осетин недоверие к любому прошлому состоянию, которое кем-либо могло бы быть принято за надысторический идеал, ибо любой такой «опорный» момент в истории отрицается сразу и предшествующим ему, и последующим, а тем самым утрачивает свою силу.
Тот же тип исторического видения осетины обнаруживают и в публикациях, раскрывающих смысл конфликта из-за Пригородного района. Центральный осетинский аргумент состоит в невозможности, «восстанавливая историческую справедливость, вернуться назад к некоему идеальному, но утерянному этнополитическому и административно-территориальному положению как к “точке отсчета”, в тезисе о релятивности любой исторической исконности» [Цуциев 1998: 85, 87, 154]. От 1924 года, когда из Горской республики выделилась Ингушетия с нынешним Пригородным районом, всегда возможен шаг назад на одно-два десятилетия, когда те же земли принадлежали казакам [Чочиев 1991: 82. Галазов // СО, 1993, 11 ноября]. Даже такой автор, как Цуциев, признающий под 60-летним казачьим слоем более глубокий, почти 100-летний ингушский, отмечает за последним наличие также пласта более широкого – кабардинского и, наконец, пресловутого аланского с вовсе размытыми пространственными и временными пределами. Напоминание об Алании в названии сегодняшней Осетии – это напоминание о всех перечеркнутых историей прошлых состояниях земли, где сейчас обитают осетины. По замечательной формуле Цуциева, «исконность – понятие относительное – вот квинтэссенция аланского мифа в контексте осетино-ингушского (и добавлю, в равной мере осетино-грузинского.