Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования (Цымбурский) - страница 234

)… Тяга осетин к России, которая так и осталась непонятной для многих соседних летописцев, оказывается, восходит к самим истокам общеарийской духовности и потому неуничтожима». Через год Чочиев напишет в своей брошюре: «Парадокс истории: известно, что германские арийцы были снисходительны к нам, этническим ариям… Но наш народ отдал 50 тысяч лучших сыновей и дочерей в борьбе с расистами… Теперь осетины в одиночку, без помощи кого-либо из социалистического братства отбиваются от домашних фашистов (курсив мой. – В. Ц.), а из Германии поступает помощь в холодную и голодную Осетию» [Чочиев 1991: 39]. Во Владикавказе в ноябре 1992 года после отражения ингушского наступления Галазов в известной речи «О вероломной агрессии ингушских национал-экстремистов» [СО, 1992, 11 ноября], апеллируя к «аланским» корням осетин и «аланскому» слою в Пригородном районе, одновременно моделировал разыгравшийся конфликт по аналогии с гитлеровским нападением на Советскую Россию, придавая борьбе за североосетинскую столицу характер мирового конфликта: потомки аланов – на страже норм сегодняшнего дня против сил, желающих учинить ревизию этих норм, вдохновившись «абсурдной идеей возвращения родины предков». Впрочем, официальный Владикавказ с его прочной советской традицией все-таки избегает «арийских» мотивов, предпочитая амбивалентность «аланизма», создающую почву для задушевного диалога с лояльными соседями вроде кабардинцев и со всеми «легитимистскими» верхушками края.

От Советской Социалистической Республики Северная Осетия – единственной республики на Северном Кавказе, которая до конца 1993 года именовала себя «советской» и «социалистической», переход за год к Северной Осетии – Алании оказался идеологически оправданным и взвешенным: демонстративный характер и того и другого названия в обстановке взбудораженного локальными схватками и назревающей чеченской войной Кавказа был примерно одинаковым, показывая приятие истории и иммунитет к ее революционной ревизии, к бунту «исконности» против «наносов».

Позволю себе небольшое отступление. Похоже, особенности осетинской популярной историософии очень наглядно проявляются в двух оценках горбачевской перестройки, прозвучавших в 1991–1993 годах с противоположных геополитических и социофункциональных полюсов двуединой Осетии – из уст владикавказского главы, бывшего партфункционера Галазова, и от цхинвальского демократа-радикала А. Чочиева.

Для первого, по собственным его словам, «главная, роковая ошибка устроителей революции сверху, архитекторов перестройки, авторов “возвращения к ленинским идеям, к ленинскому пониманию революции и социализма” состоит в том, что они в сознании людей перечеркнули весь предшествующий ход истории и наряду со свободой мысли, политическим плюрализмом, уничтожением ужаса холодной войны в мире породили в некогда великой стране анархию, нарушили элементарные нормы нравственности, общественной культуры дисциплины и порядка», откуда в ингушах и воспылала «абсурдная идея возвращения родины своих предков» [там же]. Налицо стандартное для постсоветских консерваторов уличение Горбачева в расшатывании устоев и разложении общества. Но наряду с этим звучит другой мотив, для российской оппозиции не очень-то типичный: причиной бедствий объявляется не коварный подрыв социализма как цель, будто бы исподволь маячившая перед реформаторами, но заявленное на первых порах перестройщиками стремление вернуться к «ленинским началам», открыть новую эпоху, объявив огромный временной период аннулированным, исчерпавшим себя. Как раз установка на «возвращение к началам», на сотворение государства и мира заново под знаком «нового мышления» – вспомним увлеченность Горбачева «перезаключением» Союзного договора – повергает общество в ту «первозданность», из которой встают силы, по-своему тоже желающие «вернуться к началам» и грозящие Владикавказу.