Однако в отличие от критически настроенного Маруямы, воспринимавшего эпоху войны, фашизма и милитаризма как логическое продолжение японской культурной истории, Сиба считал этот период отклонением от нормального состояния японской «оригинальной формы». Сиба боготворил научность и объективность, царившие, по его мнению, в периоды Эдо и Мэйдзи, и противопоставлял их «эгоцентрическому» периоду Сёва, во время которого Япония, по его словам, стала слишком «германизированной» (Shiba 1992: 20–21), то есть излишне эмоциональной и иррациональной. Восхваляя реставрацию Мэйдзи, Сиба утверждает, что в отличие от Французской и Русской революций, которые принесли выгоду лишь определенному классу, реставрация создала абсолютно эгалитарное общество, к которому в процессе болезненной адаптации приспособились все ранее существовавшие классы. Все это произошло во имя создания современного национального государства и спасло Японию от западного колониализма (Shiba 2003: 84–95). Однако этот процесс был подорван догматизмом эры Сёва и привел к унизительному поражению во Второй мировой войне.
Несмотря на восхищение Западом, Сиба полностью посвятил себя изучению японской истории и культуры. Его очаровывал уникальный и последовательный, по его мнению, путь развития Японии, которая никогда не отдавала себя целиком в руки какой-либо определенной идеологии – будь то буддизм, конфуцианство или марксизм[39]. По мнению Сибы, все эти догматические идеологии пришли в Японию извне и не смогли пустить корни внутри общества, так и оставшись на его поверхности в виде философских исследований и писаний (shomotsu) (Ibid.: 9–20). Для Сибы «оригинальная форма» Японии всегда подчинялась политическому реализму (под которым он понимал неидеологическую оценку национальных интересов и государственной власти), и большинство его работ посвящено поиску этой культурной нити.
Очевидно, что подход Сибы к историческому исследованию довольно тавтологичен, поскольку он пытается объективно описать историю Японии и ее «оригинальную форму», оставаясь при этом глубоко убежденным в существовании «национального реализма», который и составляет для него суть японской идентичности. Однако в рамках внутрияпонского дискурса объективность исторических изысканий Сибы редко подвергалась сомнению. В целом его считают непредвзятым наблюдателем японской истории – и он сам отводил себе именно такую роль (Shiba 1999a).
Работы Сибы, посвященные России, встретили лестную реакцию и были восприняты как поиск истины, очищенной от идеологических и эмоциональных факторов, как «политический реализм» (см. Numano в: Shiba 1999: 8–9)