Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не удивился моему вопросу. Ответил, будто так и надо:
— Ни копейки. Даром дает. Заботится.
— И давно это началось?
— Месяца четыре.
— Почему же я раньше ничего не замечал?
— Ну, наверное, это не сразу заметно становится.
И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я им — как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:
— Что случилось, Ром?
Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:
— Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.
— Не понимаю.
Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:
— Б.Г. слушать надо. «Рок-н-ролл мертв, а я — еще нет.» Он — еще нет. А я — уже да.
— Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?
— Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все — в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас — шелуха. Балаган.
— Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.
— А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб — и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.
— А ты — нужен. Посмотри — полный зал!
— Это от того, что я — оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой…
Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):
— Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.
— А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка — гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.
— Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, «закосить» не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета — ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по-моему, уже при тебе было.
— Да, — кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. «Дядя Сева» — так мы прозвали инструктора «по идеологии» горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас «на прием» в четверг каждой недели и по-престольному гыкая (это когда «г» звучит почти как «х»), глаголил: «Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?» И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он — выполняет свой долг. «Гражданский». И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас — то одного, то другого — гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать…