“В зале деятельность бурлила, как в муравейнике”, – вспоминал Болдин. То же самое происходило в перерывах между заседаниями и в кулуарах, где молодые советские репортеры, взяв пример с западных журналистов, осаждали членов Политбюро, военных и кагэбэшников разными каверзными вопросами. “Много десятилетий никто не смел подойти к ним даже с вопросами о погоде – не то что о разброде в коммунистической партии, – замечал корреспондент Washington Post Дэвид Ремник. – А теперь за ними гнались чуть ли не до уборной, требуя каких-то отчетов”. В огромном буфете на последнем этаже стояло 140 накрытых столов, и дотоле неприступные партийные начальники (не члены Политбюро – тем отвели отдельные столовые помещения, а чиновники рангом пониже) вдруг оказались низведены до уровня простых смертных: им приходилось жевать у всех на виду[1505].
Все заседания съезда транслировались по телевидению в прямом эфире – от открытия до закрытия, и чуть ли не вся страна прилипла к экранам. Люди даже прогуливали работу, чтобы посмотреть телевизор, а потом спорили между собой, обсуждая увиденное и услышанное. В руководстве некоторые возражали против этих трансляций, и вначале в телепрограммах, которые публиковались в газетах, анонсировались только церемонии открытия и закрытия съезда, но Горбачев настоял на том, чтобы все транслировали полностью. Так страна увидела то, чего не видела никогда раньше: процесс принятия политических решений. Неопытным депутатам понадобилось некоторое время, чтобы научиться солидно держаться перед камерами, но поначалу их непосредственность лишь придавала новому зрелищу еще бо́льшую притягательность[1506].
Перед съездом встала первая важная задача: выбрать председателя, который будет не только направлять дискуссии депутатов в нужное русло, но и выступать – как и предыдущие председатели старого, послушного Верховного Совета – номинальным главой государства. Очевидным кандидатом был Горбачев, и так уже обладавший этой должностью. Процесс повторного “помазания” прошел сравнительно гладко, но все же не столь легко, как воображал сам помазанник. Вскоре после неожиданного призыва почтить память жертв тбилисской трагедии Горбачев, временно занимавший председательское кресло, предоставил слово Андрею Сахарову, и тот выступил с новым непредвиденным предложением: пусть перед проведением голосования кандидаты на председательскую должность изложат собственные взгляды на текущие события, как это принято во всем мире. Уже сама идея, что кандидатов может быть больше одного, звучала почти крамольно. Сахаров сказал, что сам поддерживает кандидатуру Горбачева, однако его поддержка носит “условный” характер. Горбачев упрекнул Сахарова в превышении пятиминутного регламента. Зал встретил замечания Сахарова громким недовольным ропотом, и вскоре Горбачев был избран подавляющим большинством голосов: “за” проголосовали 2133 депутата (95,6 %), “против” – 87. Но перед этим ему пришлось коротко выступить: похвалить политику перестройки, объяснить, что он сам никоим образом не причастен к тбилисской трагедии, что он лишь велел Шеварднадзе уладить конфликт. Затем он даже принялся оправдываться из-за новой роскошной дачи в Форосе на Южном берегу Крыма – будто ее построили не для него лично, а для всего советского руководства, и что другие дачи, которыми пользовалась его семья, уже переданы под санатории. В итоге лишь один человек отважился выдвинуть свою кандидатуру на председательскую должность в качестве альтернативы Горбачеву. Им оказался ленинградский депутат, инженер-геофизик со старинной дворянской фамилией – Александр Оболенский