На какое-то время мои представления о любви как о сплошной муке были поколеблены. А потом вновь и окончательно утвердились. И смог это сделать он же, отец моих умных и красивых детей, тот самый, заболевший в день циркового представления, убежавший от нас с Лёшей и Машей, так на него похожих, к юной диве с выпадающими пепельными волосиками.
Тот, кто был моим светом и моей нежностью, моей единственной настоящей любовью, ушел, не оглядываясь, чтобы не встретиться глазами с детьми, ушел к девушке, которую знал два с половиной месяца. Может быть, надо было лечь у порога, положить рядом детей и сказать: «Переступай!» или сделать что-то подобное. Но я просто молча помогла ему собрать вещи, только чтобы чем-то заняться, чтобы не умереть от боли. Мне не хватало его утром, днем, вечером и ночью. Я растерялась и потеряла себя. Первые полгода я ждала его обратно, ждала каждый день. Просыпалась утром и чувствовала – вот сегодня он вернется.
Дети не то чтобы ждали его – они перенесли его уход на удивление легко, – но иногда рассуждали, что именно они будут делать, когда Федор вернется. Лёша планировал подговорить папу купить наконец собаку – ведь они вместе почти меня уговорили, тогда, когда все еще было хорошо. Маша сомневалась, сможет ли она сидеть на папином стуле на кухне, на который она вдруг перебралась, когда тот освободился. Вдвоем они спрашивали меня, доедем ли мы на машине до Тбилиси, где есть потрясающий фуникулер… Папа за рулем, а мы, как обычно, хохоча, теребя его, мешая ему смотреть на дорогу, цыкая друг на друга – дружно, любя, подшучивая… все вместе… все такие похожие…
Я ни себя, ни детей напрасно не разубеждала. Я Федю хорошо знала и была уверена, что он без нас жить не сможет. Подышит там другим воздухом, да и придет. Поймет, что дышать полной грудью можно только здесь, с нами, любящими его больше всего на свете.
А потом случайно я узнала, что у моих детей скоро появится сводный братик или сестричка. Значит, Федор пустил корни в другом месте, и надо, с некоторым запозданием, отпустить его по-настоящему, насовсем. Другой воздух подошел ему больше. Так ведь бывает. Думаешь, что живешь дома, дышишь, радуешься. А приезжаешь куда-то, вдыхаешь полной грудью и понимаешь – нет, дом мой здесь, потерянный. Остаюсь.
Мы не смогли вернуть Федю. Я не смогла, и дети не смогли. Они отвыкли от Феди быстрее, я – мучительно и долго, но тоже как-то привыкла жить одна. Заросло. Остался некрасивый шрам, и иногда он болит – к дождю или, как сегодня, когда Федя, чужой и ненастоящий, крутился, и врал, и смотрел мимо.