, — сказала Чунья. — Ты не знаешь, а ведь даже просто цветов на Линшани больше, чем звезд на небе. Подними голову, ты будешь считать звезды на небосклоне, а я — линшаньские цветы. Я буду считать азалии, родолеи, фуксии, индийские хризантемы… Одних лишь азалий на Линшани насчитывается более тридцати видов. Каждый год в феврале — марте азалии в изобилии покрывают склоны гор, играя целой палитрой чудных красок, а ветер волнами разносит повсюду душистый аромат.
— Все, что сказала Чунья, — истинная правда, достоверно, как подлинны цветы с гор Линшань. Каждый цветок растет из земли, омывается дождями и туманами, раскрывается под лучами солнца, каждый можно взять в ладонь, — ответил Цю Шэн и добавил: — Однако я бы хотел отметить, что среди всех азалий, произрастающих на горах Линшань, самые знаменитые те, что меняют окраску. В зависимости от погоды и времени они приобретают разные оттенки и могут за один-два дня из красных стать фиолетовыми, из фиолетовых — белыми, поистине сказочно. Чунья, отчего же ты покраснела? Я говорю не о тебе, ведь наша Чунья не азалия, меняющая свой окрас, а всегда была восходящим каждый день алым солнцем, только-только распустившимся бутоном.
— Что еще за меняющая окрас азалия? — промолвила Чунья. — Вы только послушайте, какие глупости он болтает! На Линшани имеется немало других хороших вещей, почему же ты не берешь их в расчет? Я в свои семнадцать до сих пор не видела таких цветов. Где же они? Какой из них? Покажи мне! Однако, даже если ты укажешь мне на него, я все равно не буду смотреть, мне не хочется. Я позволю смотреть тебе, любуйся до тех пор, пока не покраснеют глаза, пока твое сердце не начнет трепетать. Я все равно не хочу смотреть, я хочу нарезать дикого душистого лука, нарвать побеги бамбука. Я еще не наелась ими вдоволь, нет у меня свободного времени, чтоб любоваться меняющими цвет азалиями.
— Не надо злиться, я все понимаю, — сказал Цю Шэн. — Ты каждый день поднимаешься в полседьмого утра и первым делом, подражая взрослым, прохаживаешься по кругу по своему дворику, сложив руки за спиной, а плетеная изгородь, день ото дня наблюдая за тем, как ты растешь, остается прежней, и ее это, несомненно, раздражает. Твоя мама рассказывала, что в день твоего рождения все фуксии на изгороди раскрылись, обратив головки к небу, и так и остались весело улыбаться. По правде говоря, ты ведь и сама знаешь, что фуксии цветут только весной и не меняют окраску. Вот уже семнадцать лет ты смотришь на них, неужели тебе до сих пор не надоело? Во время занятий, по дороге в школу и обратно каждый день идти одной тропой и видеть эти цветы, неужели все еще не надоело? Каждый раз, отправляясь в горы, ты следуешь за своей матерью, как пришитая, прямо-таки липучка. Однажды мы взяли тебя с собой на рыбалку, ты тогда сказала, что твоя мать способна контролировать тебя, будто словно рыбу на леске. Ты прислушалась, посмотрела, может ли она докричаться до тебя. И не успели мы даже закинуть удочки в воду, как тебе вслед раздался вопль твоей матери. И лишь силком удерживая, мы заставили тебя остаться. В тот день мы увидели стыдливые, с нераскрывшимися бутонами, цветы персика; сдерживающие палящий зной, сверкающие страстью цветы вишни; расстилающиеся безбрежным свободолюбивым ковром бесчисленные цветы рапса. И хотя близился полдень, на цветах по-прежнему оставались сверкающие и кристально прозрачные капли росы, и казалось, что стоило только сжать пальцами листья, как они обрызгают твое лицо, будто бы из них самих могла сочиться вода.