— Нет.
— Ну как же! Будто специально старались, бриг подбирали. У нас великий князь Константин Николаевич, так у них извольте — судно названо в его честь! Это не может быть, чтобы совсем без умысла, уж поверьте.
— Да в чем же здесь умысел?
— А в том, дражайший мой Геннадий Иванович, что бриг под командованием этого самого поручика до лимана дойдет и там встанет. Хотя приказ у него — исследовать устье на предмет судоходности, а главное — на предмет возможности захода крупных боевых кораблей из океана в Амур.
— Тогда почему же он встанет? — в недоумении спросил Невельской.
— А-а! — торжествующе протянул господин Семенов с таким выражением, какое бывает у взрослого, когда тот собирается объяснить ребенку, что Земля на самом деле круглая. — Вот здесь-то у нас и разгадка. Встанет он, потому что впереди будут одни мели, а судно ему в Компании велено непременно сберечь. На шлюпках же не сможет исполнить приказа по нехватке времени, поскольку выйдет в море уж никак не раньше конца июля, и эта задержка, поверьте, тоже будет намеренной. Затем вернется в Аян и доложит, что устье Амура кораблям недоступно и что кругом там одни пески.
— Как вы можете знать это до возвращения корабля?
— Да очень просто. Это все уже давно решено.
— Кем решено? И как это, вообще, может быть решено, если экспедиция еще не окончена?
Господин Семенов широко улыбнулся и развел руками.
— Ну, кто решает такие вопросы? Тот, кто может… И кому выгодно.
Невельской слушал своего спутника, которого теперь явно было не остановить, и на ум ему приходили свежие, необычные мысли. Он давно задумывался, отчего ему скучно бывает в тех местах, где других охватывает неуемный восторг, а там, где остальные лениво скучают, ему, наоборот, кажется все новым и прекрасным, несмотря на то, что он видел и пробовал это, скорее всего, уже не одну тысячу раз. Дворцы, соборы, величественные мосты повергали его в дежурное отупение, скрывать которое он выучился вежливой улыбкой и поддельным интересом к личности либо архитектора, построившего очередное чудо, либо вельможи, позволившего себе в этом чуде проживать. В то время как лес, море, пустынный берег или стакан давно, казалось бы, знакомого вина при всей их предсказуемости и простоте всякий раз покоряли его так сильно, глубоко и, главное, так разом, что временами ему приходилось говорить какую-нибудь пошлость, дабы оказавшийся рядом не заметил готовых проступить у него на глазах слез. Слушая теперь пространные речи господина Семенова о запутанной политической обстановке на отдаленном востоке, Невельской неожиданно для себя понял причину этой своей странной особенности. Все, что не имело прямого отношения к его морской профессии — да к тому же было сделано человеком из камня и в соответствии со строгим набором правил, — содержало ограниченное количество смыслов, и смыслы эти в конечном счете исчерпывались при десятом или двадцатом знакомстве с ними, невзирая на всю затейливость архитектуры, лепнины, бесконечных горгулий, мозаики, библейских фигур и прочего. Тогда как море, лес, берег не подлежали жестокой диктатуре правил — особенно тех, которые уяснил для своего пользования сухопутный человек, — и оттого смыслы в них были неисчерпаемы. Слушая своего спутника в удобном английском вагоне, Невельской понял, что и сам человек, хотя бы даже в лице вполне сухопутного господина Семенова, отличается подобной неисчерпаемостью смыслов, а потому не сумеет наскучить уже никогда.