Вот говно.
Он с силой толкает Хэ Тяня в плечи.
— Ты мудак?
Хэ Тянь не делает шаг назад — наоборот. Подаётся вперёд.
Обхватывает пальцами горящее лицо и шепчет в самые губы:
— Да.
И тревожная лампочка в голове гаснет.
Хэ Тянь целуется, как будто Рыжий девка.
То, что Рыжий с ходу отвечает, как-то не задерживается в памяти. Это как-то проскальзывает мимо. Пролетает, как комета — яростно горит по пути к поверхности земли. Комета, которая не погаснет — на полном ходу влетит в Ханчжоу, и мир, наконец, исчезнет. Прям как слова. Каждое из злых, жгущих глотку слов. Каждая мысль.
Горит всё. Исчезает — всё.
Хэ Тянь лижет его, одержимо впивается в рот. В поцелуе столько языка, что Рыжий теряется в собственной башке. Он не думает.
Открывает рот, встречает этот язык — губы то яростно пружинят, то расслабляются, и тогда — получается глубоко, по-настоящему, как будто Хэ Тянь пытается попробовать на вкус его сердце, которое прямо сейчас гладит всей своей ладонью, цепляясь пальцами за плоские пуговицы канареечной футболки.
Ладонь у Хэ Тяня горячая, и, когда она широко скользит по грудной клетке — вверх, — сильно сжимает плечо, сминая ткань, Рыжий понимает, что отрывается спиной от двери, чтобы в ту же секунду быть с силой припечатанным обратно. Чтобы удариться лопатками и затылком, почувствовать это животное рядом с собой, почти на себе: он прижимается, скользит по телу вверх, трётся, горячо выдыхает приоткрытым ртом прямо в ухо. Плывёт. Рушится. Едет своей дурной головой. Прижимается губами к своду челюсти, кусает натянутую на желваках кожу, и, блядь, эти зубы. Рыжий слышит судорожное шипение и понимает: шипит он сам.
Хэ Тянь, вроде, говорит что-то осмысленное. Что-то типа: «вот блядь» или «ты меня убиваешь». Или «ты же меня убьёшь». Он говорит что-то. Очень сбито и хрипло.
Они встречаются взглядом: разбитые во всю радужку зрачки, влажные губы, слепая, ебанутая одержимость. Ненужная, лишняя, ядовитая. Необходимая, как воздух.
— Если б ты знал, что творишь, — беззвучно произносят губы Хэ Тяня.
Это было бы чем-то осмысленным для человека, у которого не херачит кровь в ушах.
Не сводит зубы от желания прижаться сильнее, стиснуть в кулак тёмные волосы, рвануть на себя. Вывернуть Хэ Тяня наизнанку. Выломать из него всё это дерьмо, чтобы отпустило, отпустило, отпустило, блядь, наконец их обоих. Сколько можно-то.
Но Рыжий слишком — слишком — тащится от того, как Хэ Тяня ломает. Он тащится от того, что может это с ним делать. Хотя бы так.
Поэтому сгребает в горячий кулак мягкую ткань водолазки как раз в том месте, где ебашит сердечная мышца. Тащит к себе и — впервые — закрывает глаза, встречая ртом его губы.