— Черепушку нашел… — довольно смеется Сито, будто после удачной шутки.
Вздыхают мужики с облегчением. Ух. Раз Сито не нашел, значит, не все еще потеряно… Но на череп всем интересно посмотреть: выхватывают его друг у друга, вертят, землю с него счищают. А Тарцали хватает лопату, роет в том месте, где был череп — и вот на свет божий показывается огромный человеческий скелет. Видно, закопан-то он был глубоко, да время и плуг основательно стесали курган.
— Сказал я, что здесь крепость была, — говорит Тарцали. Уж такой он человек, правду свою готов до последнего отстаивать.
— Может быть. А может, церковь, — возражает Силаши-Киш. — Ты ведь сам насчет церкви говорил.
— Я, насчет церкви? — удивляется Тарцали и тещу про себя поминает недобрым словом. Это ведь она ему что-то говорила; теперь он уж и не знает: про церковь или про крепость…
Череп смотрит на них темными глазницами, мрачно, угрожающе. Где глаза, что жили когда-то в этих глазницах, впитывая вечно меняющиеся краски природы? Где мозг, что размышлял, мечтал, творил молитву, вынашивал коварные планы?.. Тот, кому принадлежал этот череп, умер, должно быть, молодым: все зубы целы в челюсти… А Сито уже и не смотрит на череп; что в нем интересного! Его волы интересуют, живые волы. Которых он, правда, не купил еще, но уж точно купил бы, будь у него деньги. И он снова вонзает лопату в землю: не может быть, чтобы древние мужики с пустыми карманами уходили на тот свет, как и нынешние.
Лопата опять скрежещет по кости, и из земли появляется новый череп; затем третий, четвертый… За каких-нибудь полчаса выкопали они столько костей, что и не сосчитать.
Стоят мужики растерянно: экие дела! Что произошло здесь: новая ли жизнь утверждалась в борьбе или гибла в страшной агонии старая?.. Разбуженная, непонятная трагедия нависает над курганом, как зловещий мираж.
— Может, священнику сказать. Или в полицию заявить, — размышляет Тарцали. Что ни говори, а он в истории, видно, лучше всех разбирается.
— Зачем священнику-то?
— Ну, чтоб за упокой отзвонил, что ли…
— Конечно. Собрать надо все кости в одно место, позвать священника, а потом похоронить, как полагается, — это уже Красный Гоз говорит. Немного странно от него такое слышать: не очень-то он жалостлив.
— А что, они заслужили. Может, это такие же венгры были, как и мы. Взять и раскидать их кости, не по-христиански это, братья, — вступает в разговор Макра. Отец у него — церковный староста; видно, и сыну что-то передалось от отцовской набожности.
— Венгры? Да не могли они быть венграми. Гляди-ка, — не соглашается с ним старшой. Подымает одну челюсть и к своему подбородку прикладывает. Челюсть — до того велика, что весь подбородок в нее входит, даже место еще остается. А Шандоров подбородок тоже не маленький. Стоит старшой с челюстью, моргает. Во рту у него — чернота; все знают: когда у социалистов он верховодил, зубы ему выбили однажды, за то, что забастовки устраивал.