Вторая ссора, и опять же воспалившаяся от отца, произошла весной. Владимир, растерявший осторожность после Аниных извинений и совместных посиделок, да в целом в силу протекших нескольких месяцев, когда все шло мирно между ним и дочерью, даже в таком умилительном ключе, так что нередка была вечерняя пирамидка из Владимира и все выше сидящих на его коленях Ани, свесившей босые ножки (не переставшие для Лены быть ножками, хотя размер обуви у Лены и Ани уже совпадал), и сидящего на коленях Ани Никиты, тоже свесившего босые ножки, такое, несколько задушенное дыхание Владимира при этом казалось вздохами нежности.
В принципе, в эту ловушку мог попасться кто угодно, просто бог, что называется, уберег каждого из остальных в семье. Лежал забытый на журнальном столике скетчбук, сама же Аня его там и оставила, ей об этом и было сказано в ссоре, на что она выкрикнула: «А если я телефон забываю, вы тоже в него лезете?», и поскольку выпад этот был в сторону Владимира, а он лез, да, то просто в статую в тот момент обратился, избегая требовательного Анютиного взгляда и похожий в тот момент на мальчика из «Меркурий в опасности».
А всего-то Владимир глянул на пару страниц и сказал, привлекая внимание: «Аня, слушай, красиво!», как она тут же вывалилась, будто из портала в ад, выхватила у отца из рук свои бумажки и стала мять их и рвать прямо на полу, рыдая, как от унижения. Владимир, не поняв еще, что в очередной раз началось, сел тут же и попытался унять дочку, так она, едва ли ни с пеной у рта, приблизила свое лицо к его, протянула ему низким от непонятной ненависти и дрожащим от плача голосом: «Уйдиииииии!» Отчасти Лена понимала, почему Аня так. Если бы Владимир влез в ее ноутбук и стал хвалить, тоже бы наверняка не дождался от Лены участия и ответной ласки. Но тут случай был все же попроще, как ни крути, Аня сама разбросала рисунки, это было почти как если бы она развесила их по стенам и отвечала истерикой на то, что кто-то на эти рисунки смотрит. Именно давя на это, да еще срезая некоторые возражения буквально на взлете своим учительским голосом, Лена подавила очередной бунт, сознательно довела Аню до таких бессильных слез, что отцовские обнимашки и усиливали их и утешались ими. Но поведение Ани настолько впечатлило Лену, что, видя после какую-нибудь брошенную Аней вещь, Лена не удержалась несколько раз от одной и той же язвительной шутки: «Это не предмет искусства? Может, уберешь?»
Казалось бы: чего проще, спроси у другой дочери, раз у тебя их две, вторая хотя бы в общих чертах должна представлять, что творится с первой. Но нет. Вера была в полном недоумении. И это было не то наигранное недоумение, когда широко открываются для наигранной честности глаза, руки прикладываются к груди. «Мама, я не знаю», — просто отвечала Вера с какой-то усталостью, что после первой ссоры, что после второй. После второй добавила: «Мне легче было бы, если Женька начал бы чудить вот так. Я бы знала, что он о другой там думает, или я ему надоела, что-нибудь такое, короче, а сейчас она просто чужая становится иногда, какие-то у нее секреты, о которых она говорить не хочет, это обидно. У нас до сих пор есть такие обоюдные тайны, про которые ты не знаешь, они уже такие забавные, но хотя бы какой-то… клей между нами».