В холле уже выключили телевизор. Он говорил долго о событиях в мире, о бело-пестрой породе коров, об МГД-генераторах и люминофорах.
Надвигалась ночь.
Петров уснул.
У его кровати сидела Софья. На одеяле лежала ее рука, ногти с перламутровым маникюром казались жестяными.
Петров вдруг увидел себя на лугу летом, в трусах с лампасами и больничном халате. С неба летели белые курицы с красными гребешками. Громкое хлопанье крыльев было как хохот.
Петров проснулся.
Лидочка сидела на табурете между стеной и его кроватью. У ее ног на полу стояла настольная лампа.
- Как вы себя чувствуете? - спросила Лидочка шепотом.
- Как молодой леопард.
- Правда?
- Правда, правда.
- Тогда я пойду разложу таблетки на утро.
- Хочешь апельсин?
- Не-е. - Лидочка потрясла головой. - Мы пропахли ими насквозь. - Она поднесла руку к лицу Петрова. - Чувствуете? - Потом она положила руку ему на лоб. Потом неслышно ушла.
Петров снова оказался на лугу, на медовой поляне, похожей на озеро. Только там уже было холодно. На песчаном мысу возле леса стояла избушка, усыпанная темными листьями поздней осени.
Избушка присела, когда Петров подошел. Он легонько взопрыгнул на широкую лаву. А двери избушки были открыты.
Избушка оказалась просторной, и это не удивило его. Посредине стоял деревянный темный и очень тяжелый стол, нагруженный яблоками, грушами, брюквой, морковью, капустой и луком. На деревянные блюда был насыпан горох и шиповник. И апельсины лежали всюду.
У стола сидела Зина в сине-зеленом платье с черными, возникавшими в глубине глубин тенями. В лице ее скорбном скопилось что-то от Софьи, от Лидии Алексеевны и от тех женщин, которых Петров не встретил, но мог встретить, и полюбить мог бы, и от тех других, которые могли бы полюбить его, но он им не встретился.
Он мог к столу сесть, чувствовал - может. Даже съесть что-нибудь мог. Чувствовал - вкусно. И на лавку с подголовником дубовую - дуб как почерневшая бронза - мог лечь и уснуть со сновидениями, от которых щиплет в носу, как от газированной воды. Чувствовал - допустимо. Но не смог пошел к двери и открыл ее.
Не было ничего. Даже холода.
И трудно было дышать.
"Где лес? Нет леса!" - Петров увидел себя на площадке того немецкого дома. Осколки кафеля хрустели под ногами. Дверь была открыта в небо. Но неба не было. За порогом, куда ему предстояло шагнуть, все было мертвым и черным. Мертвыми были сады, мертвой была весна. Все было деформировано, сдвинуто, безвоздушно. Мертвыми были лепестки вишен у его ног. Как слюдяные бабочки. Волны реки не двигались.