Откуда-то из-за высокой трубы отрывисто и истошно провыла, распугивая чаек, корабельная сирена. Рассвело окончательно, туманная дымка рассеялась, лишь вдалеке оставшись густой и плотной, но в пепельно-сером печальном воздухе предметы еще не обрели четкость очертаний. На корме и на носу «Маунт-Касл» готовились убрать швартовы. От равномерного гула паровых котлов подрагивал корпус судна, над которым вился столб черного дыма из трубы.
За проволокой у караулки и на волнорезе собралось уже много народу. Фалько сделал два шага к судну. Трап должны были вот-вот убрать, и Фалько остановился у первых ступенек, и задрал голову кверху. Он искал глазами Еву, но видел только моряков, занятых на палубе, да Негуса, который с каким-то свертком под мышкой прошествовал на корму. Там он прикрепил к флагштоку и поднял красно-желто-лиловое полотнище. Стояло полное безветрие, флаг не зареял, а вяло повис, но кое-кто из испанцев, французов и мавров, на берегу помогавших снять чалки с кнехтов, встретили его дружными радостными возгласами.
Тогда Фалько перевел взгляд на сходни. За миг до того, как их начали убирать, на пирсе оказалась Ева.
Заставляя себя умерять шаг, он медленно направился к ней. Чувство облегчения переполняло его. Ева по-прежнему была в плаще – рукава подвернуты, руки в карманах. Волосы, как и раньше, прикрывала завязанная под подбородком косынка. В печальном утреннем свете женщина, замершая на мокром пирсе, казалась очень одинокой, усталой и непривычно хрупкой. Она смотрела на мостик и не отвела глаз, когда Фалько стал рядом.
– Он не разрешил мне остаться, – сказала она, все так же глядя вверх.
Фалько ничего не ответил. Они стояли, соприкасаясь плечами. Боковым зрением он видел лицо Евы – осунувшееся от усталости, с кругами бессонницы под глазами.
Швартовщики на пирсе сбросили с причальных тумб канаты, с громким плеском упавшие в воду. Оставался еще один носовой – самый толстый, который удерживал судно у кранцев причала, позволяя отвести корму.
– Знаешь, я с ним чуть не подралась…
Снова трижды прогудела сирена. С медленно отдалявшегося борта матросы смотрели на толпу зевак, а те наблюдали за ними из-за проволоки и с волнореза. Взлетел одинокий ободряющий возглас, потом кто-то крикнул «Да здравствует Республика!», но большинство хранило молчание. И вообще, признал Фалько, в том, как вели себя люди, да и вообще во всем этом, было нечто торжественное и величавое.
– Он выкрутил мне руки… Буквально. Я ему сказала: у меня приказ. Я должна идти с вами в Одессу. Он оторвался от морской карты, поднял глаза и посмотрел без всякого выражения, словно думал о чем-то своем, а меня вообще не слышал. И повторил тихо с отсутствующим видом: «Одесса…» Ясно стало, что он в эту минуту далек от меня, как от луны. И вдруг очень крепко взял меня за руку. И сказал спокойно и твердо: «На моем судне распоряжаюсь я. Так что уходите». И не слушая ничего больше, провел меня по палубе до люка. Почти волоком протащил.