— Эцца! — воскликнул поэт, радостно пожимая ему руку. — В разных костюмах я тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты — англичанин!
— Почему же англичанин? — серьезно переспросил Эцца. — Так будут одеваться итальянцы.
— Мне больше нравятся их прежние костюмы, — сказал поэт.
Эцца покачал головой.
— Это старая твоя ошибка, — сказал он, — и старая ошибка Италии. В шестнадцатом веке погоду делали мы, тосканцы: мы создавали новый стиль, новую скульптуру, новую науку. Почему бы сейчас нам не поучиться у тех, кто создал новые заводы, новые машины, новые банки и новые моды?
— Потому что нам все это ни к чему, — отвечал Мускари. — Итальянца не сделаешь прогрессивным, он слишком умен.
Тот, кто знает короткий путь к счастью, не поедет в объезд по шоссе.
— Для меня итальянец — Маркони, — сказал Эцца. — Вот я и стал футуристом и гидом.
— Гидом! — засмеялся Мускари. — Кто же твои туристы?
— Некто Харрогит с семьей, — ответил Эцца.
— Неужели банкир? — заволновался Мускари.
— Он самый, — сказал гид. — Выгода будет, — Эцца странно улыбнулся и перевел разговор, — у него дочь и сын.
— Дочь — богиня, — твердо сказал Мускари. — Отец и сын, наверное, люди. Но ты пойми, это доказывает мою, а не твою правоту. У Харрогита миллионы, у меня — дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь, что он умнее меня, или храбрее, или энергичней. Он не умен: у него глаза, как голубые пуговицы. Он не энергичен: он переваливается из кресла в кресло. Он нудный дурак, а деньги у него есть, потому что он их собирает, как школьник собирает марки. Для дела у тебя слитком много мозгов. Ты не преуспеешь, Эцца! Пусть даже для делового успеха и нужен ум, но только глупый захочет делового успеха.
— Ничего, я достаточно глуп, — сказал Эцца. — А банкира доругаешь потом, вот он идет.
Прославленный финансист действительно входил в зал, но никто на него не смотрел. Грузный, немолодой, с тускло-голубыми глазами и серо-бурыми усами, он походил па полковника в отставке, если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк был красив, кудряв, он сильно загорел и двигался легко; но никто и на него не смотрел. Все, как всегда, смотрели на золотую греческую головку и розовое, как заря, лицо, возникшие, казалось, прямо из сапфирового моря. Поэт Мускари глубоко вздохнул, словно сделал глубокий глоток. Так оно и было; он упивался античной красотой, созданной его предками. Эцца глядел на Этель так же пристально, но куда наглее.
Мисс Харрогит лучилась в то утро радостью, ей хотелось поболтать; и семья ее, подчинившись европейскому обычаю, разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце разделить их беседу и трапезу. Сама же она была не только благовоспитанной, но и поистине сердечной. Она гордилась успехами отца, любила развлечения, легко кокетничала, но доброта и радость смягчали и облагораживали даже гордость ее и светский блеск.