За столом грохнул хохот.
— Теперь, стало быть, на волчишек баранчика спишите или на академика? — когда хохот смолк, добавил академик.
За столом снова грохнул хохот.
— На волчишек? Нет, Иван Евдокимович. У меня есть свой директорский фонд, утвержденный правительством: имею право, как миллионер-овцевод, принять гостей. А волчишек не стало. — Любченко со скрытым сожалением засмеялся. — Как только было дано указание «порванных волками овец относить за счет чабанов», так и волки куда-то скрылись.
— В Америку сбежали, — пошутила Анна, тревожно посматривая на дверь, видимо, боясь, сумеет ли сестра принять гостей.
И вот в комнату вошла Елена — сестра Анны. Она была почти такого же роста, как и Анна, но то, что она — тонка, подвижна, и, стоя на порожке, казалось, вот-вот вспорхнет, — все это делало ее как будто выше Анны. У нее такой же в загаре лоб, такие же синие глаза, но и глаза и лоб в то же время другие: лоб обрамлен непослушными каштановыми густыми волосами, глаза с блеском, у Анны румянец вспыхивает, когда та волнуется, у этой румянец горит во всю щеку постоянно.
— Здравствуйте, — сказала она и, шагнув к столу, взяла графин и принялась наливать первую рюмку для академика.
— Постойте-ка. Да мы сами, — запротестовал Иван Евдокимович.
— Нет, Иван Евдокимович, у нас закон такой — разливает хозяин. Ну, а раз хозяина нет, то — хозяйка, а раз хозяйка превратилась в гостью, стало быть, Лена разливает… И вы уж не перечьте, — попросила Анна.
— Да. Конечно. Да. Ну, да. Конечно. Да, — ответил он и благодарственно-смущенно посмотрел на Анну, а та сначала кинула взгляд на академика, потом на сестру, гордясь ее красотой, ее свежестью, умелыми движениями ее рук, тем, как она ловко разливает водку, как непринужденно держит себя, как улыбается, и всем одинаково гостеприимно.
— Ученая она у меня. Ветеринарный врач, — склоняясь к Ивану Евдокимовичу, прошептала Анна.
— Ну! — воскликнул он. — Наверное, животные разом выздоравливают, увидав перед собой такого врача. Красавица. Вся в вас.
Анна потупилась, говоря:
— Где уж нам!.. Красоту-то ведь ум облагораживает, наука, а мы и буквы-то учились писать хворостиной на песке.
После сытных пельменей, в меру выпитого вина снова разгорелся поднятый Назаровым спор о преобразовании природы. Лагутин, выпив, пожалуй, больше всех и помрачневший, сказал:
— Поедемте… На месте спор закончим. В сад к вам заглянем, Анна Петровна… и на поливной участок завернем. Довезешь всех? — обратился он к Любченко.
— Громыхал твой выдержит? — спросил и Назаров, шумно встав из-за стола.