Он понимал его желание скрыться, уйти от мира, который не всегда ласков с тобой. В этом француз Леон Фонтеруа походил на многих коренных сибиряков.
Но Сергей никак не мог осознать тот факт, что он лишь наполовину русский, что в его жилах течет кровь многочисленных французских предков… Ему казалось, что он попал в ловчий капкан и не может из него выбраться. Родители обманули его, позволили родиться уверенности, которая, как оказалось, зиждилась на лжи. Сергей не знал, что его больше смущало: двуличность родителей или необходимость открыть правду женщине, которую он любил.
Внезапно справа раздался резкий удар крыльев. За ним последовал сухой ружейный выстрел, и Сергей увидел, как на снег упала белая с черными точками тушка рябчика. Мужчина смотрел, как отец подошел к добыче и засунул ее в свой ягдташ. Затем Иван Михайлович медленно, но решительно двинулся к сыну, за ним по лыжне бежала собака.
— Добрый день, сын. Этим утром ты ушел так рано!
— Мне было необходимо прогуляться.
Иван покачал головой.
— Но все же почему вы так поступили, папа?
— Я уже говорил, Сережа. Прежде всего мы хотели защитить тебя. Мы сомневались, не знали, стоит ли говорить тебе правду, ведь политическая ситуация была такой непростой, нестабильной. Ты мог выдать себя, даже просто играя с друзьями. И еще мама опасалась твоей реакции. Она полагала, что ты бросишь нас и отправишься во Францию. Она была убеждена, что наши края не в состоянии соперничать с Западом, что ты не сможешь противиться зову предков. Но Анна отлично понимала, что советская система никогда не позволит тебе вернуться. Я признаю, это решение было несколько эгоистичным, но мы боялись тебя потерять.
Лайка недовольно тявкнула, навострила маленькие уши и умчалась за белкой, которая укрылась на дереве. Рыжий зверек скакал по веткам, и с них осыпался пушистый снег.
— Я никак не могу осознать все это, — приглушенным голосом сказал Сергей, — мне кажется, что моя жизнь сделала слишком крутой поворот.
— Не преувеличивай, — горячо возразил отец. — Это моя жизнь круто изменилась. Когда-то давно я оказался на перепутье дорог, столкнулся с болезненным, трудным выбором. Я любил свою семью, особенно брата Андре, — грустно добавил Иван Михайлович. — Я был младше, но мне всегда казалось, что я должен его защищать.
— Как ты можешь говорить, что любил их? — возмутился Сергей. — Они ведь не знали, что с тобой случилось, жив ты или умер. Возможно, ты подверг их самой страшной муке.
— Но я умер, Сергей! — воскликнул отец. — Мои раны были практически смертельными. Потребовалось немало месяцев, чтобы ко мне вернулась память, и вот когда она вернулась, я понял, что Леона Фонтеруа, человека, ехавшего в том злосчастном поезде, больше не существует. Я не узнавал себя в нем. В сущности, он мне никогда и не нравился. Слишком надменный и самодовольный, а главное, невероятно болтливый. А я научился молчать… Что было бы для них страшнее? Осознать, что их сын, брат отринул устои семьи, выбрал совершенно иную жизнь, предал все, чем они дорожили, — социальное положение, материальные блага… Ты думаешь, они бы им гордились? Они считали меня мертвым и, быть может, говорили себе, что моя последняя мысль была обращена именно к ним.