– И где она?
– Они её в подпол заперли.
– Гро…
– Уже!
– И как давно?
– Три дня. Дяденька, а у вас есть поесть? Или хоть попить?
Конечно, есть. У меня всегда заначка с собой. Отдал ему пачку трофейных галет. Он взял одну печеньку, пачку вернул.
– Всю бери. Только зараз не ешь, жуй тщательней, по чуть-чуть, а то желудок свернётся.
И тут Громозека вынес мать этого мальчика.
– Мама! – взвизгнул мальчишка, крошки галет полетели из рта, пачка упала на вытоптанную землю двора, он побежал к матери.
Я окаменел – по лицу Громозеки и виду женщины всё понял.
Так, вздохнуть, выдохнуть, ещё, ещё.
– Тёплая ещё, – буркнул Громозека.
Вот почему эти ублюдки были ещё в неглиже, вот почему они были в доме, а не на огневых! Если бы мог, убил бы ещё раз! Но я прекрасно помню, как вылетали чёрные фонтаны из их гнилых голов.
– Связь мне, быстро! – взревел я паровозом.
Всё верно, бойцы моей охраны, они же комендантский взвод, были рядом. Они учли, как отрицательно сказалось на моём моральном состоянии отсутствие фрагов в прошлом бою, «выделили» мне на зачистку этот дом, безобидный, с виду.
Во и связь бежит, спотыкаясь в темноте под тяжестью «мобильника». Кивает на мой вопрос – глушилка освободила эфир и теперь стремительно «теряется» в наших порядках.
– Внимание, всем! Это Медведь! Сегодня берём пленных! Сегодня берём пленных! Всех, повторяю – всех – на лобное место!
Повернулся к «комендантам»:
– Это не может быть единичным случаем. Обычно или все, или никто! Найти все жертвы, найти выживших гражданских, всех – на лобное!
– А налёт?
Я указал на едва покрасневшее восточное небо:
– У нас есть время. Если пошевеливаться будем.
Неровная шеренга жалко выглядящих немцев перед большой ямой – углубленной воронкой. По эту сторону воронки – растерзанные женские и детские тела. Будто собаки их рвали. Девочки же совсем. Дети. Нет, вы не звери. Вы – хуже зверей. Как же я их ненавидел! Не только за то, что сделали они с жителями этого села, а за то, что они сделали со мной. За то, что я сейчас должен сделать.
Среди пленных стоял с презрительной ухмылкой командир этого отряда – белокурая бестия. Молодой – тридцати ещё нет, уже майор. «Истинный ариец», такой, какими их себе эти твари представляли. Он с презрением смотрел на нас, на растерзанные тела, на жалких выживших гражданских. Понятно, он всех нас скопом за людей-то не считает.
Вообще-то я должен его сдать Ватутину. Майор-«ариец» – комбат как раз интересующего нас «панцердивизиона».
Отдать? А там его кормить будут, охранять, лечить. Мы ж гуманисты, гля! Толстовцы! «Непротивление злу»! Тебе въе…ли по правой щеке – подставь задницу! Ща-аз-з! И году в 1965-м эта бестия вернётся домой, в Германию, станет писать мемуары, как он, рыцарь без страха и упрёка, нёс цивилизацию тёмным варварам (нам), а его подло и гнусно пленили, не честно напав из-за угла, ночью, вшестером, причём оба в валенках, а он в это время обморожение получал в ужасном северном воронежском климате лета 1942-го. Как он наши танки жёг пачками, как у него палец уставал косить волны нечувствительных к потерям недочеловеков, что могут жрать траву и спать голыми на снегу. Но нигде не упомянет, что вытащили его в неглиже из-под пружин панцирной кровати с хромированными шарами в изголовье, что он сам руки поднял, как по его панталонам расплывалось пятно страха. А наши заклятые союзники будут печатать эти мемуары миллионными тиражами, продавая их заведомо в убыток, но окрашивая наше прошлое в нужные им оттенки серого. Читывал подобное, знаю. У немцев вообще, что не военный мемуарист, то барон Мюнхгаузен, тянущий сам себя за волосы из болота.