Никакие внешние проявления жизни не могли причинить вреда Андреасу, зато непрерывная критика матери уже принесла ему слишком много вреда. Его вера в себя была окончательно подорвана. Внутренне он был нерешителен и беспомощен, как ребенок, которого с утра до вечера пилят ни за что ни про что. Это лишний раз обнаружилось, когда он совершенно бессознательно выдал причину, приведшую его к Михаэлю на ферму.
Он сидел на лугу против Михаэля, упершись локтями в колени, спрятав лицо в ладонях и скорчившись, как человек, которого завалило камнями. Потом вдруг спросил таким тоном, как будто уже тысячу лет думал об этом:
— Почему у меня нет никакого определенного таланта, как у тебя? Из меня никогда ничего не выйдет. — Он посмотрел на отца, и в глазах его был немой вопрос и смятение, словно он ожидал уничтожающего приговора.
Михаэль почувствовал, что это один из тех решающих часов в жизни молодого человека, когда кстати сказанное доброе слово может подействовать исцеляюще, сдвинет жизнь раненого с мертвой точки и сообщит ей свободное движение. Поэтому он улыбнулся и сказал всю правду:
— В твоем возрасте я тоже думал, что из меня ничего не выйдет. Так продолжалось много лет. Я тонул, и вода уже доходила мне до рта. Когда я начал писать, мне было двадцать восемь лет. Можешь мне поверить, что в твоем возрасте мне ни за что не удалось бы написать работу вроде той, которую ты писал у себя в колледже о Мексике. Твою статью можно было бы смело напечатать в любом солидном журнале. Я, конечно, не хочу этим сказать, что ты должен стать писателем. Не торопись. В один прекрасный день ты поймешь, кем ты хочешь стать. Ты здоров, неглуп, у тебя доброе сердце. Это самое главное. Я за тебя не боюсь.
Андреас ответил:
— Да, ты только так говоришь, — но улыбнулся гораздо спокойнее, словно не было у него никогда сомнений, которые только что рассеял отец.
Они сошлись на том, что пока ему следует изучать экономические науки, потому что это хорошая подготовка ко многим профессиям.
Когда десять лет тому назад Михаэль с тяжелым сердцем взошел в Лиссабоне на борт парохода — что делать немецкому писателю в Америке? — он решил, что когда-нибудь вернется в Европу, и сейчас для возвращения не было никаких препятствий. Шарлотта заказала два билета на пароход «Флайинг Энтерпрайз» (год спустя он затонул).
Когда в Берлине, весной 1933 года, Михаэль последний раз закрыл за собой калитку, твердо уверенный, что никогда больше не вернется сюда, прощание с садом, прощание со всей прежней жизнью было очень тяжелым для него. И теперь, когда «Флайинг Энтерпрайз» медленно выходил из нью-йоркской гавани и Михаэль понял, что никогда больше не вернется сюда, ему пришлось заставить себя отвести взгляд от Манхэттэна, ибо его охватила грусть прощания с Америкой, где он опять оставил часть своей жизни — улицы Нью-Йорка, по которым он ходил каждый день, киоск, где он каждый день покупал газеты, продавцов в лавке, которые приветливо здоровались с ним, быстро и ловко обслуживали его и предупредительно спрашивали, когда доставить ему на дом до краев набитые продуктами полуметровые бумажные пакеты, официантов кафе, которые любили его и потому, повстречавшись с ним, дружелюбно ухмылялись и величали «шефом», бармена, который в споре с ним поставил два против одного, когда они, затаив дыхание, смотрели по телевизору встречу боксеров, маленького человека Америки с большим сердцем, человека, который храбро борется за жизнь в бушующем Нью-Йорке, и даже тяжелое одиночество, которое тоже дорого тебе, когда уйдет в прошлое. Казалось бы, не так уж много — и в то же время очень много. Целый кусок жизни оставался позади.